Цивилизация
Как-то к Льву Толстому пришел худой, изможденный плохой писатель и в течение целого часа мучил гения своими просьбами писать ежемесячно в издаваемый им журнал, не пуская при этом на аудиенцию самого Станиславского, который все время беседы просидел за дверью.
Худой говорил вычурно, многословно, как ищет новое искусство в новом журнале. Толстой терпеливо слушал. Выслушав, молчал, а перед тем, как хлопнуть дверью перед носом худого, сказал (нет, не матом): «Писатель пишет тогда, когда ему есть что сказать, когда у него в голове созрело то, что он переносит на бумагу. Почему я должен писать для журнала непременно в марте или октябре?»
Сказал — и вышел. И Станиславского даже не принял с досады.
Я не Толстой. Потому я пишу колонки по пятницам. Но и по пятницам иногда везет, выпадает такая тема, когда созрело, и есть что перенести на бумагу.
Депутаты запретили мат и обязали производителей фильмов получать прокатное удостоверение, чтобы подтвердить, что мата в произведении нет.
Теперь режиссеры, те, кто уже выругался, должны будут переозвучивать свои фильмы. И как они это смогут сделать — отдельная интрига. А те, кто выругаться еще только планировал, должны прикусить язык. А те, кто и не планировал даже ругаться матом, должны долго, да еще и за 20 тыс. руб., получать прокатное удостоверение. Интеллигентный Звягинцев, в частной жизни матом не ругающийся, насытил речь своих героев из «Левиафана» матом — и не счел возможным сделать иначе. Теперь будет переозвучание.
Неверно думать, что переозвучание — всегда зло. Некоторые режиссеры умеют добирать в процессе переозвучания, и, чтобы сразу хлестнуть именем, скажу, что это Сокуров. Но для большинства то, что случилось на площадке, неповторимо, и звук они стараются писать именно на площадке. При переозвучании уйдет та правда, которая была на съемках. А новая — павильонная правда — не придет.
Но это знаменитые, те, что творят не в марте и октябре, а когда есть что сказать и как сказать. Это глыбы. И продюсеры глыб имеют шанс и навык договориться.
Но есть простые люди, как я, которые понятия не имеют, как получить прокатное удостоверение. И есть российские фестивали, ориентированные не на прокатное, а на фестивальное кино, — они тоже страдают и чахнут. И даже твердо обещают совсем зачахнуть теперь.
Никто из фестивальщиков при этом в суд подавать не хочет. Зато созрела идея постоять в одиночных пикетах.
Психологи говорят, что стоять в одиночных пикетах очень полезно. Потому что нет лучшего опыта почувствовать себя полным идиотом, а это хорошее духовное и психологическое упражнение. Пойду, видимо, постою.
Ну это я о личном. А теперь об общенациональном. К мату у меня крайне амбивалентное отношение.
Часть первая. Мат — это плохо
Мой друг заставляет меня 20 раз отжиматься от пола за каждое нецензурное слово. Поэтому я накачала стальные бицепсы и железные дельтовидные мышцы.
Мат — это недержание организма. Самому — облегчение. Другие — брезгуют. Мат — это как кинуть банановую кожуру под колеса мотоциклисту. Как плюнуть на пол.
Оказывается, русский язык стал загрязняться этими сочными словами не сразу, не вдруг и не масштабно. Вот во времена Толстого культура обходилась без мата. Выражала себя при этом полноценно, грязное слово на язык не просилось. Ну пару раз сокрушается русский писатель, что нельзя вот употребить, издалека восхищаясь русским простонародьем, которое так ловко жонглирует матерщиной, что из одного корня целые глубокие тексты выходят.
У Достоевского в «Бесах» золотая молодежь пришла к Семену Яковлевичу, монаху, пророку, юродивому. Не припомню в литературе более комичного эпизода, увенчанного русским матерным словом, разумеется, запиканным, заточенным.
Сочетание фальшивости, лживости золотой молодежи и такой же фальшивости, анекдотичности посконного русского мужика Семена Яковлевича дает эффект непостижимый и без русского мата в конце ну никак не работает. Жеманная светская баба пристает к монаху, который ее игнорирует, с одним и тем же вопросом:
— Что же, Семен Яковлевич, неужто не изречете и мне чего-нибудь? А я так много на вас рассчитывала.
— В … тебя, в … тебя! — произнес вдруг, обращаясь к ней, Семен Яковлевич крайне нецензурное словцо. Слова сказаны были свирепо и с ужасающей отчетливостью. Наши дамы взвизгнули и бросились стремглав бегом вон, кавалеры гомерически захохотали.
Ну а куда, скажите, еще посылать всю эту светскую чернь, этих бесполезных, бессмысленных бездельников и всю, извините за пошлость, российскую действительность?
Но за исключением этих редких случаев обходились без мата. Живопись во времена Толстого тоже обходилась без изображения всего низкого. Главная художественная революция рубежа XIX и XX веков заключалась не в радикальной смене манеры письма, а в радикальной смене объекта письма. Первые революционеры отважились живописать проституток и людей дна.
Григорий Померанц пишет: «Дело в бесцеремонности, ставшей общим стилем общественной жизни. От куч мусора на опушках подмосковных лесов она поднялась до недосягаемых высот. Она стала народной, и, когда лагерная лексика несется в эфир, она только подымает рейтинг. Когда я слушаю прения политических деятелей, мне кажется, что я помолодел на полвека. Я вышел из зоны по ворошиловской амнистии 1953 года. Но вслед за мной, шаг за шагом, выходила зона. Сперва особенные лагерные словечки поразили меня в устах ухоженных розовощеких мальчиков на крыльце школы — все-таки только на крыльце, а не в актовом зале. Но потом процесс пошел по экспоненте, ненормативная лексика покатилась лавиной».
Русский — один из наиболее засоренных языков. Есть языки, матерщины почти не содержащие. Представьте, какие это странные народы!..
«Тот, кто оскверняет уста, повреждает саму основу человека, которая заключена в его устах... Человек — это существо говорящее. Именно таков перевод слов Торы «стал человек существом живым» — «и стал человек существом говорящим», — это из текста писателя, журналиста и исследователя Библии Арие Бараца.
Часть вторая. Мат — это хорошо
Как говорил один известный лингвист по этому поводу: «Филолог слова не боится».
Во-первых, это красиво, как сообщает один нецензурный российский анекдот. Во-вторых, это дает ощущение свободы и переживание ха-ха. И наплевать на все. И никого не слушаюсь. И протестую. И карнавал.
Конечно, Михаил Бахтин — заочно (не лично, не сам, упаси бог) — оправдал употребление мата. Потому что каждому человеку нужен карнавал, нужно смешение верха и низа, смешение «хорошо» и «плохо». Иначе человек повредится в уме. Особенно в эпохи сильного давления на человека, как нынешняя.
Умные евреи специально для этой цели организуют карнавал Пурим, одна из заповедей которого — напиться так, чтобы не отличать Бога от дьявола. Матом при этом они, кстати, никогда не ругаются.
Но не может человек жить исключительно правильно. Высшая инстанция в человеческой психике — совесть — страшно терроризирует человека всю жизнь. Каждый день его пинает: не то сделал, не того захотел. Освободится от этого террора, побыть «плохим» и от души поржать над этим — что может быть радостнее? Что может быть живительнее?
В «Сценах из супружеской жизни» Ингмара Бергмана муж, который самым пошлым образом бросает мать своих детей ради ровесницы дочери, оставляя жену выть на полу, вдруг выкрикивает: «Да, я хочу быть подонком!»
Зажатая рамками жизнь, полная условностей, мещанская тюрьма, именуемая браком, с обязательными семейными обедами с тещами и свекрами, обмен любезностями, индейка на Рождество, брачный постылый секс, ежедневная мура и жизнь согласно чужим, не своим ценностям довели человека до этого крика.
Толстой, между прочим, пишет, что такими совершенно правильными людьми были жены декабристов, что они даже споткнуться не могли. Даже споткнуться. То есть они не спотыкались не только нравственно, но и физически, они являли собой идеал и духовный, и телесный, и поведенческий, и двигательный.
Не могу комментировать это странное напряжение российской истории, выдавшее на-гора разом стольких гениальных женщин. Что оно значило в истории России? Зачем оно? Кто эти дамы? Каким духовным ветром их занесло в нашу страну?
До Первой мировой войны мат являлся признаком низкого происхождения. В образованном обществе и даже среди военных его не было.
Мой друг, английский режиссер, рассказывал мне историю, как генерал (!) английской армии за страшное ротозейство солдата, приведшее к ужасным последствиям на учениях, перед всем строем произнес слово cunt. Страшнее этого слова нет ничего в английском языке. Это то же самое довольно неприятное слово, что и у Достоевского в «Бесах».
Мое пророчество: если запретят-таки мат, русский язык начнет активно впитывать мат иноязычный, и скоро «кант» обрусеет и перевода не потребует.
Юрий Лотман писал: «Замысловатый, отборный мат — одно из важнейших средств, помогающих адаптироваться в сверхсложных условиях. Он имеет бесспорные признаки художественного творчества и вносит в быт игровой элемент, который психологически чрезвычайно облегчает переживание сверхтяжелых обстоятельств».
Однажды в одном высоком собрании один очень уважаемый мной человек сказал, что хотя пустословие — смертный грех, уродующий человеческую душу, но женщинам его следует простить. Для мужчины слово — инструмент, а для женщины просто некий мир, в котором она ориентируется.
Раз для женщин сделано исключение насчет пустословия, то для русских можно сделать исключение насчет мата.
Именно современной (а не времен Льва Толстого!) российской культуре без него не обойтись. Матерщина, юродство, мир антикультуры — это критика социальной несправедливости, души отчаянный протест. В социальной сети ни один удачный текст не обходится без обсценной лексики — иначе чего-то не хватает, как-то не вкусно, глаз не радуется.
В тоталитарном государстве юродство — единственный институт протеста. А матерщина — единственный его инструмент.
