Икона как топор

Четверть века назад, ранним утром 9 сентября 1990 года, был варварски и трусливо, ударом топора, убит отец Александр Мень, символ отечественного православия не с официозным или националистическим, а с человеческим лицом.

Истекая кровью, отец Александр искал в траве свой портфель, и на вопрос прохожего, кто его так покалечил, ответил: «Никто, я сам».

В этом ответе была заключена правда. Александр Мень привлекал к себе чрезмерное внимание — в одинаковой мере и любовь, и ненависть. И градус этой ненависти был таков, что православный священнослужитель-экуменист и в самом деле мог сказать, что это он сам навел на себя топор фанатиков-фундаменталистов.

Следователи безуспешно искали убийц. В сущности, у них и не было шансов их обнаружить.

Потому что по старой советской привычке они днем и ночью находились в поиске бытового мотива. Сторонним же наблюдателям за следствием и судом потом решительно невозможно было разобраться в том, почему местные забулдыги, которые становились подозреваемыми или обвиняемыми, оговаривали сами себя.

Ничего не напоминает? Убийство Бориса Немцова. Поиск бытового мотива. Стремительно найденные стрелочники. Невероятно затянувшееся следствие, выдающее либо профессиональную импотентность, либо непреодолимую политическую ангажированность.

А еще убийство Меня напоминает преступление против Галины Старовойтовой. Убийца, правда, в этом случае найден. Однако мотив не до конца понятен. Месть за что-то абстрактное. Обида на высказывания, на жизненную позицию.

Собственно, месть и обида — ключевые слова. Если признать, что убийцы Немцова были обижены за пророка Мухаммеда, как и террористы в истории с «Шарли Эбдо», это приведет нас на более или менее верный путь.

Отца Александра Меня убила обида «оскорбленных»фундаменталистов.

«Оскорбленных» его экуменизмом, его фантастической просветительской эффективностью. Не в их традиции оставлять следы и намеки на то, кто взял на себя вину за преступление, им это было не нужно. Важнее — уничтожить источник экуменистической заразы и просветительства, если угодно, миссионерства, которое не было сильной стороной православия.

Не зря в сводках КГБ Александр Мень проходил под кодовым именем Миссионер. К слову, священник, несмотря на слежку, прослушку, преследования, обыски, не гнушался спокойными разговорами и с этой категорией граждан, полагая, что, вообще говоря, они тоже люди и их тоже надо просвещать. То есть относился к своим гонителям по-христиански.

Честно о том, что Меня убили агрессивность, нетерпимость, оскорбленность фундаменталистов, которых и христианами-то назвать нельзя, сказал один из друзей отца Александра — знаменитый искусствовед Игорь Голомшток, человек нерелигиозный, но подпавший под просветительское обаяние Меня. В недавно вышедшей книге мемуаров он написал: «Экуменизм Меня был для православной церкви ересью, а еретики не только в религии, но и в идеологии, и в политике представляются ортодоксам страшнее прямых противников. Недавно я прочитал в газете, что во дворе какого-то московского монастыря жгли книги о. Александра. И у меня нет сомнений в том, кто был инициатором событий 9 сентября 1990 года».

В мемуарах Игоря Голомштока есть важная фраза: «Ни в какую веру обращать меня Мень не собирался». Не собирался, потому что был просветителем. И книги отца Александра интересны и захватывающи, как для детей Майн Рид или Жюль Верн, потому что

он превращал христианство в увлекательное историческое и географическое путешествие, не отвращая от веры, а привлекая к ней.

Между наукой и религией в творчестве отца Александра не было противоречий. Друг Меня Владимир Кормер, судя по всему, с почти документальной точностью изобразил отца Александра в романе «Наследство». Персонаж этой великолепной книги — отец Владимир, в котором легко узнается Мень, — говорит пришедшему к нему с вопросом человеку, каких были тысячи: «Только наука... может... спасти». А пожелавшим прикоснуться к христианской истине и «что-нибудь почитать» дает из своей библиотеки не церковную литературу, а «Философию свободного духа» Николая Бердяева (поклонником которого наряду с Владимиром Соловьевым был Мень) и книгу Джона Фрезера «Золотая ветвь».

Друг отца Александра, который тоже не был прихожанином в строгом смысле слова, а в экуменистическом — все-таки был, философ Юрий Сенокосов рассказывал, что первым вопросом, который возник 9 сентября 1990 года, было эмоциональное вопрошание: за что? А ответ был известен: вот за это. За просвещение. За легкость. За доброту. За открытость. За популярность. За нестяжательство. За скромность — в утро убийства отец Александр спешил на электричку, уходившую в 6.30. За подлинное христианство без поджатых губ и презрения к невоцерковленным.

Не могли простить того, что Мень был евреем. Исследователь русского национализма и политического православия Николай Митрохин писал, что в лице отца Александра православный официоз боялся «обновленчества» и «католичества», «хотя сам священник происходил из «воцерковленной» семьи, связанной с «катакомбниками» (то есть православными, не признающими советской власти)».

В известном смысле отец Александр был обречен.

Он стал центром притяжения для слишком разных людей, которых привечал одинаково приветливо. От Александра Солженицына, в суждениях которого Мень по-доброму находил «очаровательную примитивность», до Александра Галича. Меню было всего-то лет тридцать, когда в его приходе, как он сам говорил, начался «демографический взрыв» — шли православные неофиты, искавшие себя в христианстве, и просто «кто попало». Будущий отчаянный противник Меня националистический публицист Геннадий Шиманов, как вспоминал отец Александр, «пришел в сопровождении семи девиц и спрашивал, не католик ли я».

Потом националисты и фундаменталисты определились со своим персональным «отцом» — Дмитрием Дудко, ставшим впоследствии, по свидетельству Николая Митрохина, духовником газеты «День», она же «Завтра».

Именно здесь проходил раскол церкви, который никогда не будет признан православием, — между националистической, нетерпимой, агрессивной ветвью и либеральным, доброжелательным, как сам отец Александр, просветительско-экуменистическим лагерем.

С одного и того же Ярославского вокзала отправлялись к своим духовным отцам две «партии»: одна — к Дудко, другая — Меню.

Если в 1960-е и 1970-е отец Александр ограничивался хотя и огромной, но сравнительно локальной аудиторией — прихожанами, неофитами, московской интеллигенцией, то в годы перестройки он вышел на несравнимо большую аудиторию — всю страну. Бесчисленные книги начали выходит не в там- и самиздате, а официально, большими позднесоветскими тиражами. Выступления на разных площадках, во всевозможных ДК собирали гигантское число людей. Разумеется, конкуренцию такого рода фундаменталисты терпеть не собирались.

Икона и топор, как известно из одноименной книги директора библиотеки конгресса США Джеймса Биллингтона, висели в русских избах. Топор, разумеется, — в мирных целях. Но иногда икона становилась топором.

И прежде чем покончить с жертвой, надо было увидеть в ней предателя, оскорбляющего «святое». В этом истоки и смысл убийств просветителей и политиков.