Цивилизация
Давайте без предисловий, завлекательных историй и вроде бы случайных диалогов, из которых потом выруливаешь на некий важный вопрос.
Давайте сразу вопрос.
Вот он: можно ли было сохранить СССР? Мог ли СССР не разорваться на составные части в географическом смысле? И вообще не рассыпаться в пыль – в смысле экономическом, социальном, культурном, да просто человеческом?
Вот вам сразу ответ: да, разумеется!
Однопартийная, идеологически одномерная, с нерыночной экономикой страна могла еще жить да жить и развиваться внутри себя. То есть могла потихоньку-помаленьку вводить в экономику элементы рынка, а там, глядишь, и в политику – элементы идеологического разнообразия. Еще раз подчеркну: проводя эти реформы не вынужденно и пожарно, вследствие полномасштабной национальной катастрофы, и уж никак не под давлением извне, а именно что в ходе саморазвития системы.
Что для этого нужно было? И что помешало?
Попробуем это понять.
Нужна была для этого самая чуточка и мелочь в масштабах такой гигантской страны.
Речь не о КГБ, который что-то там проморгал, и не о Госплане, который что-то там недоперерассчитал. Все гораздо проще.
Нужна была всего лишь добрая воля правящей партийно-государственной элиты в рамках действующей Конституции и устава ВКП(б)-КПСС.
Начнем с единственной правящей партии. Согласно уставу, ее высшим органом являлся съезд, который надлежало проводить один раз в три, в четыре или в пять лет (в первые ленинские годы промежуток между съездами был кратким, а в поздние брежневские – долгим). Съезд избирал Центральный комитет, а уж ЦК на своем первом пленуме избирал Политбюро (в иные годы – Президиум) и генерального (в иные годы – первого) секретаря. То есть лидера партии.
Партия, таким образом, имела уставную возможность регулярно обновлять состав ЦК и состав Политбюро – хоть на 1/3, хоть на 2/3. И самое главное, на каждом съезде (ну хорошо, на каждом втором съезде, чтобы «не более двух сроков») менять генсека.
Теперь о Верховном совете. Выборы в этот советский парламент происходили раз в четыре года. Тоже были все конституционные возможности для обновления состава Верховного совета, для смены (полной или частичной) Президиума ВС, этого «коллективного президента СССР»), и для смены его председателя. Который был до 1977 года фигурой хоть и декоративной, но все же важной и авторитетной.
Но самое главное – это исполнительная власть. Согласно советским конституциям, раз в четыре года правительство СССР слагает свои полномочия перед новоизбранным Верховным советом. А Верховный совет назначает новое правительство. Кто мешал, в полном согласии с конституцией, менять министров и, главное, премьер-министра? С той же регулярностью – не более двух парламентских циклов, то есть не более восьми лет, на премьерской должности.
Разеумеется, необходимо было бы утрясти все вопросы, связанные с партийным руководством. Можно было бы установить, что лидер партии, ее генсек, автоматически выдвигается на пост председателя Президиума Верховного совета, что подчеркивает государственное главенство партии, но при этом дает правительству некоторую оперативную автономию.
Можно было сделать наоборот. Чтобы новоизбранного генсека утверждали посту премьера, а Верховный совет оставался бы этаким как бы независимым органом народовластия. Можно было решить, что глава правящей, она же единственная, партии в принципе не занимает государственных и административных постов, осуществляя общее идейно-политическое руководство через Центральный комитет, в котором, разумеется, состоят министры и сам премьер.
Но главный плюс был бы не в этих партийно-правительственных балансах, а в сменяемости как таковой. В регулярном, не реже раза в четыре-восемь лет, проветривании высших этажей власти. Да и остальных этажей тоже. Новый человек – новая команда. От заместителей и начальников отделов до референтов и секретарей.
Сама собою возникает благотворная конкуренция администраторов, и исчезают страх и пресмыкательство перед высшим начальством, будь это лидер партии, глава исполнительной власти или спикер «советского парламента».
Потому что это начальство непременно уйдет через четыре, максимум через пять лет. Вся система становится более динамичной, открытой новым людям и новым идеям. Руководство не успевает утерять связь с реальностью, превратиться в престарелых божков, окруженных пожилыми прихлебателями.
Отчего же такая простая и, повторяю, очень советская по своей сути идея – даже стыдно вспоминать про кухарку, которая… – отчего же эта идея не только не восторжествовала, но даже не была опробована в СССР? Отчего такая вся из себя ленинская идея «широчайшего привлечения трудящихся к делу управления государством» стала не более чем фальшивым лозунгом?
Теперь попробуем ответить на второй вопрос.
Что же помешало сделать СССР значительно более динамичным и жизнеспособным, пускай в рамках заданных правил игры, я имею в виду однопартийность и плановую экономику?
Помешала жажда, страсть, похоть власти. Те, кто встал во главе страны в результате октябрьского переворота, пришли не затем, чтоб через четыре-восемь лет отдать высшие посты, пусть даже своим единомышленникам и однопартийцам. Они пришли, чтоб безраздельно властвовать над огромной страной и измученным малограмотным народом. И
все, что они делали, все-все, от доменных печей и атомных бомб, от коллективизации и террора тридцатых, было продиктовано только и исключительно потребностью самосохранения в качестве власти. А вовсе не какими-то мифологическими интересами страны и народа.
И чем скорее мы это поймем, хотя бы теперь, через три поколения, тем яснее нам станут перипетии нашей истории и тем трезвее мы сможем смотреть в будущее.
Нет, конечно, поначалу некоторые «вожди революции» вроде бы строили иллюзии о коллективном, товарищеском руководстве. Или притворялись советскими идеалистами? Наверное, все-таки притворялись: жесточайшая грызня между ними свидетельствует об этом. Ну а те, что закрепились у кормила власти через полтора десятка лет борьбы не на жизнь, а на смерть, они уж точно пришли навсегда.
Принципиальная несменяемость высшей власти стала основой советского политического поведения – и к 1980-м годам привела к институциональной катастрофе.
Ни Конституция, ни законы, ни внешние стимулы (военное противостояние, ситуация на энергетических и продовольственных рынках) уже не воспринимались системой. Задачей элиты стало собственное выживание, «хоть день, да мой». И все международные авантюры СССР были окрашены все тем же страхом уйти со своих постов и подчинены все той же задаче – дожить до инфаркта, до захоронения праха в Кремлевской стене.
Экономика – это никакой не «базис», а политика – никакая не «надстройка», опыт гигантского Китая и крошечного Сингапура свидетельствует об этом с одинаковой убедительностью. Экономика, как писал исследователь первобытных племен Раймонд Ферс, покоится на моральных основаниях общества. На основании институционального краха и, соответственно, краха морали ничего путного покоиться не могло. А то, что некоторое время покоилось на пропагандистских обманах, закономерно разлетелось на мелкие кусочки.
Так что КГБ тут ни в чем не виноват. И мировой империализм тоже ни при чем. Сами себя обрушили.
«Но почему же мы? – слышу возмущенный вопрос. – Это не мы, а они, элиты!»
Не только.
Весь народ с восторгом принял несменяемую персональную власть.
Иногда кажется, что царская Россия была более современным государством и более модернизированным обществом, чем СССР. В одном из важнейших аспектов – в самом понимании государственной власти.
За что сражались царские солдатушки – бравы ребятушки? За царя и отечество.
За что сражались советские красноармейцы? За родину, за Сталина.
Чувствуете роковую разницу?
Царский рекрут умирал за царя. То есть за государственный институт. Советский солдат шел на пули за Сталина. То есть за физическое лицо, которое не важно, какую должность занимало.
Иногда кажется, что широким народным массам, которые выплыли из политического небытия в ходе той самой русской революции, зеркалом которой Ленин называл Льва Толстого, то есть в ходе освобождения крестьян и массового раскрестьянивания огромной аграрной страны, то есть в период с 1861 года до, наверное, 1930-х годов, – кажется, что вот этим самым массам были чужды даже институты общероссийского самодержавия.
Царь – это слишком абстрактно и поэтому непонятно. А вот Ленин и Сталин – другое дело. Это почти как Пахом или Карл Иваныч, но в масштабе страны. Ведь в привычной жизни крестьяне подчинялись не вообще бурмистру, а данному Пахому, не вообще управляющему, а конкретному Карлу Иванычу. Впрочем, возможно, это уже слишком рискованные параллели и домыслы. Каюсь, увлекся.
Но так или иначе, царя в народном сознании легко заменил не предсовнаркома и не генсек, а сначала Ленин, потом Сталин. Власть-институт сменилась на власть-персону.
Если уж совсем упрощать, вот прямо до обидной невозможности, то в СССР в некотором смысле возродилась совершенно первобытная идеология. Во всяком случае, страстные нападки на частную собственность и идея «мы все как одна семья» тому подтверждение. Одна семья, где все общее и где каждому положена своя доля общинных благ.
Летом 1973 года в Киеве товарищ Брежнев вручал Украинской ССР орден Дружбы народов. В своей речи он, в частности, сказал (цитирую по памяти, но близко к тексту): «Дорогие товарищи! Мы привыкли думать, что у нас в СССР многое бесплатно. Образование, жилье, здравоохранение. Но, товарищи, на самом деле это не так. Все, что мы считаем бесплатным, на самом деле оплачено трудом советских людей!»
Но интересное дело! Люди, которым я пытался это объяснять, что вот, мол, даже сам Брежнев признал: нет ничего бесплатного, это вы сами себе заработали! – увы, эти люди не желали понимать очевидное. Они говорили: «Да ты чё, кого слушаешь, да Ленька же дурак вообще!» – «А откуда же берутся деньги на школы и больницы?» – «Как откуда? Государство дает!»
Несмотря на три десятилетия реформ, несмотря на утвердившийся в стране довольно жесткий капитализм (а может быть, из-за этого?), многие мои соотечественники до сих пор убеждены, что в СССР квартиры давали бесплатно: «Бесплатно, вы понимаете?»
Значит, что первобытно-общинная идея несменяемой и персонализированной власти воспроизводится снова и снова.
