Цивилизация
Очень немного нужно для того, чтобы культурный вроде бы человек превратился в дикаря: пронесся ураган, погасло электричество, оборвалась связь, и еще вчера нормальные граждане идут бить витрины и грабить магазины. Но бывает так, когда культурный слой исчезает понемногу, шаг за шагом на протяжении долгого времени. Такой процесс называется инволюцией, т.е. эволюцией наизнанку, не от примитивного к развитому и не от старого к новому, а наоборот.
Именно об этом приходится думать после получения итогов мониторинга трудовых протестов. Это постоянное исследование ведется в Центре социально-трудовых прав уже десятый год, и накопилось немало информации, позволяющей оценить, как развивается протестное движение работников в России.
Но прежде чем перейти к цифрам, нужно несколько слов сказать о культуре трудового конфликта. Противоречия у работников с работодателями возникают постоянно. И давно уже стало понятно, что их нельзя игнорировать и что не стоит преследовать недовольных. Напряжение все равно прорвется, только в более жесткой и радикальной форме. Поэтому человечество разработало не один, а несколько механизмов, позволяющих разрешить эти противоречия и не дать им перерасти в открытый конфликт или, что еще хуже, в скрытое недовольство, которое выплеснется неизвестно где и когда. Хотя, возможно, оно и не выплеснется, но
те, кто не может ни договориться, ни возмутиться, никогда не будут ни порядочными гражданами, ни аккуратными налогоплательщиками, ни эффективными работниками.
Первый механизм — это система трипартизма, при которой государство разрабатывает законы для участников трудового процесса, следит за их исполнением, чтобы стороны придерживались того, что им предписано. Для этого используются такие государственные органы, как Гострудинспекция, прокуратура, которые могут сами находить нарушения, а могут реагировать на жалобы.
Другой механизм — это коллективные переговоры, с помощью которых работник с работодателем должны искать компромиссы и договариваться. Компромиссы вещь неприятная — ведь приходится брать в расчет чужие интересы и жертвовать частью своих, но, в долговременном плане они себя оправдывают.
Наконец, самый сложный механизм — это то, что в российском законодательстве называется трудовыми спорами. Трудовые отношения слишком сложная и многообразная сфера, чтобы все можно было решить переговорами и жалобами. В нежелании работодателя повышать зарплату выше уровня инфляции нет ничего незаконного, но у работников бывает очень много оснований, когда они считают себя вправе потребовать этого. Вот для такого случая и существует забастовка — это тоже один из способов диалога работников и работодателей. Запрещать забастовки не имеет смысла — исторический опыт показывает, что без них не обойтись. Поэтому их легализуют, и делается это с одной целью — чтобы конфликт остался в пределах предприятия, чтобы участники конфликтовали между собой, а не выносили недовольство друг другом за ворота, отравляя своими противоречиями и без того сложную и напряженную современную общественную жизнь. Для этого разрабатывается универсальная процедура, которая позволит оппонентам помериться силами, влиянием, организованностью, но не даст им обострить конфликт и вовлечь в него других.
К сожалению, в России эта логика потеряна. Трудовое законодательство предлагает не универсальную процедуру, которой могут воспользоваться и те и другие, а сложный и запутанный сценарий, длящийся несколько недель, требующий множества согласований. Мало того, законодательство ослабляет позиции работников в условиях конфликта, ведь работодатель может без особого труда сорвать процедуру, и не начавшаяся забастовка будет объявлена незаконной со всеми вытекающими последствиями для ее организаторов. Неслучайно профсоюзы называют эту процедуру запретительной. Тут уже пора перейти к цифрам.
Госкомстат, учитывающий только законные забастовки, сообщает, что в 2016 году их было только три.
А по данным мониторинга трудовых протестов, зафиксировано 158 случаев полной или частичной остановки работы. Вот только два примера, связанные с забастовками строителей на таких особенных объектах, как стадионы к чемпионату мира – 2018: в марте в Нижнем Новгороде остановили работу из-за невыплат зарплаты более 200 работников-мигрантов, а в мае по этой же причине бастовала сотня строителей «Ростов-арены» в Ростове-на-Дону. Кстати, они повторно бастовали и в 2017-м.
Можно упомянуть забастовки из-за невыплат строителей космодрома «Восточный», строителей северных оборонных объектов, которые ездят гасить министры и вице-премьеры. А еще есть десятки мелких случаев, когда прекращают работу водители автобусов, слесари коммунальных предприятий, рабочие заводов. Все это в статистику не входит — их как бы нет. Но от того, что эти конфликты не получают статуса «официальной забастовки», остановка работы там тем не менее происходит.
А еще остановки работы сопровождаются другими протестными действиями — голодовками, митингами, пикетами. Кстати, из статистики выпадают работники многочисленных отраслей, например, медики, педагоги. Им бастовать запрещено, но это не значит, что у них нет конфликтов и протестов — просто люди используют другие средства. Большинство идет привычным путем — проводят митинги, в том числе и межрегиональные. Остальные ищут что-то необычное: например, медики в небольших городах массово подают заявления об увольнении в знак протеста — пойди найди им замену.
В итоге приходится признать, что если в прошлом году зафиксировано только три законных забастовки, то протестных акций, с помощью которых работники отстаивали свои права, было 419.
За девять лет годовое количество трудовых протестов увеличилось по сравнению с 2008 годом в 4,5 раза. Все это время число акций постоянно росло, но в 2015-м произошел скачок — протестность увеличилась по сравнению с 2014 годом на 40%.
В 2016 году протесты происходили практически по всей территории страны — в 72 регионах (85% от общего числа). Для сравнения: в предкризисном 2013-м территориальный охват составлял 69%. Изменилась отраслевая структура: в 2009 году 56% всех акций работников происходило в промышленности, а в 2016-м на ее долю приходится всего 25%. Протесты ушли в другие отрасли — транспорт, строительство, даже доля бюджетников повысилась.
Каждое четвертое выступление организуют работники бюджетных отраслей. Дело дошло до того, что в протестное движение включились сельскохозяйственные труженики, о которых раньше не приходилось и слышать: в 2016 году 5% всех акций провели селяне. Причем те, кто трудится в индустриальных отраслях, не стали меньше протестовать, их доля уменьшилась за счет того, что больше стали бастовать те, кто раньше об этом даже и не думал.
Еще одна тревожная цифра — рост количества стихийных акций. В 2008 году почти две трети всех протестов (62%) были неорганизованными, т.е. проходили без участия профсоюзов. Но в последующие годы профсоюзы стали брать ситуацию под контроль, и доля неорганизованных акций стала снижаться — в 2013-м их было всего 35%. Но уже на следующий год тенденция переломилась: спонтанные протесты вновь стали нарастать, и в 2016-м опять каждая вторая акция стала стихийной (53%).
Но самый главный повод для тревоги заключается в том, что протесты похожи один на другой.
Социальные институты в современном обществе нужны для того, чтобы с их помощью закреплять найденные способы решения проблем. Важно не то, что конфликты возникают, важно то, удается ли найти способ разрешения конфликтной ситуации или нет. В 2008 году доля протестов из-за невыплат зарплаты составляла 57%, но в дальнейшем она стала снижаться и в 2013-м уменьшилась вдвое, до 29%. Выше говорилось, что в это же время профсоюзы брали протесты под свой контроль и вводили их в русло правовых процедур. Вот оно институциональное решение — эффективные профсоюзы позволяют бороться с неплатежами, уменьшают количество стихийных бунтов, обеспечивают соблюдение закона и, соответственно, снижают социальную напряженность.
Данные мониторинга показывают, что с 2008 по 2013 год в стране стала нарабатываться культура разрешения конфликтов, начал накапливаться опыт институционального регулирования противоречий в сфере труда.
Но, увы, наступивший кризис стал сигналом для работодателей, которые принялись давить профсоюзы, вплоть до их разрушения. Причем власти порой оказывают им в этом поддержку. Профсоюзные лидеры подвергаются давлению и угрозам, организации вытесняются с предприятий, членство в профсоюзе становится поводом для увольнения. Но доказать дискриминацию в отношении членов профсоюза практически невозможно — суды не видят этого. Итог вполне закономерен: число стихийных протестов из-за задержки зарплаты вновь поползло вверх, в 2016 году этот показатель вернулся на уровень десятилетней давности — 54%.
Найденное решение оказалось отвергнутым, и рост числа протестов с 2015 года имеет одну характерную особенность — тиражируются однотипные конфликты. То, что где-то возникло напряжение и было каким-то образом разрешено, вовсе не означает, что найденное решение станет основой для предотвращения подобных ситуаций. Накопление и закрепление эффективных способов регулирования противоречий как раз и составляет суть процесса институциализации. Но данные мониторинга говорят об обратном – об утрате накопленного опыта, о деинституциализации, о процессе, противоположном развитию.
Увеличение числа однотипных протестов и деградация института регулирования трудовых конфликтов во многом стали следствием отсутствия универсальной и эффективной правовой процедуры их разрешения.
Есть еще один момент, связанный с потерей культуры конфликта. Уже говорилось, что власть не должна подавлять трудовые конфликты, она должна создавать условия для их разрешения и быть арбитром. Но «запретительная» процедура объявления забастовки, которая сейчас закреплена в законе, приводит к тому, что протесты проходят по произвольным сценариям. Где-то это незаконные забастовки, где-то это пикеты и митинги на площадях, голодовки, перекрытие трасс и даже попытки демонстративных самоубийств. Там, где нет правил, не нужны арбитры. Но остаться безучастными власти не могут, поэтому они оказываются втянутыми в конфликты на той или иной стороне.
По данным мониторинга, две трети всех протестных акций работников проходят с участием властей. Причем они играют роль не арбитров, а непосредственных участников, становясь то на сторону работников, то на сторону работодателей.
Дело доходит до того, что представители региональных правительств ведут переговоры с банками о выделении кредитов для погашения задолженности по зарплате, т.е. берут на себя функции работодателя, который мало того что допустил формирование задолженности, так еще и переложил ответственность за ее ликвидацию на плечи властей. А еще власти включаются в конфликт, подавляя протест, запрещая, например, с помощью полиции выехать гуковским шахтерам, которым работодатель задолжал сумму в треть миллиарда, на встречу с депутатами. И дело здесь не только в том, что чиновники с большой зарплатой вынуждены тратить свое время на то, чтобы остановить очередной бунт осатаневших от нужды и несправедливости людей. Дело в том, что, на какой бы стороне ни выступали представители властей, они неизбежно несут репутационные издержки. Вот и мечутся областные министры и руководители городских департаментов от пикета шахтеров к голодовке коммунальщикам, от забастовки строителей к митингу бюджетников, и везде слышат в свой адрес упреки и обвинения.
Наконец, последнее.
Протесты не могут нарастать просто так — они рано или поздно начинают сливаться.
Забастовка дальнобойщиков превращается в один большой межрегиональный протест. Нехватка бюджетных денег приводит к тому, что медики, педагоги, библиотекари и даже артисты выходят на общий межотраслевой митинг. Там к ним присоединяются пенсионеры, обманутые вкладчики и другие — мало ли сейчас недовольных.
При слиянии разных протестов требования упрощаются вплоть до самого примитивного — «Долой!». Кого и что «долой» неважно, так же как неважно и что делать потом. Но именно такова логика социальной деградации. Там, где нет желания развивать регулирующие институты, слой за слоем исчезает цивилизация и включается разрушительный механизм инволюции.
Автор — ведущий специалист социально-экономических программ Центра социально-трудовых прав
