Цивилизация
Как же радуются наши ответственные за культуру чиновники, что на зрителя обрушилась лавина экранизаций! Сколько бодрых слов по этому поводу довелось услышать за последнее время. Дескать, хорошо-то как для литературы: вот посмотрит человек экранизацию — и рука его к книжной полке потянется за оригиналом.
Кто только не подвергся безжалостной экранизации за последние несколько лет — Булгаков («Белая гвардия» Урсуляка), Борис Васильев («А зори здесь тихие» Давлетьярова), Бунин («Солнечный удар» Михалкова), Гоголь («Вий» Олега Степченко), Алексей Иванов («Географ глобус пропил» Велединского), Захар Прилепин («Восьмерка» Учителя), Конан Дойл («Шерлок» Кавуна). На подходе — новый «Тихий Дон» Урсуляка, «Анна Каренина» Шахназарова.
Ну и апофеоз современной российской «экранизационной» практики — экранизация романа Владимира Мединского «Стена» его подчиненным Дмитрием Месхиевым.
Это первое, что пришло в голову, малая часть, и только наше, российское.
Радости по поводу участившихся случаев экранизации, думается, преждевременны. По крайней мере, никакого отношения к популяризации литературы они не имеют.
…Когда-то, на заре человечества, возвращался в свою пещеру измученный, голодный и окровавленный австралопитек, волоча на спине кусок мамонтовой туши, отвоеванный у алчных соплеменников, и силился вместе с тушей скинуть с себя груз дневных забот. Он брал острый камень и на стене пещеры выцарапывал свои эмоции — убегающего мамонта, алчных соплеменников, цветок на склоне горы. Это были первые художники.
Наскальный рисунок привлекал соседей по пещере, готовых проникнуться радостями и горестями своего собрата. Сопещерники радостно прыгали вокруг рисунка, смеясь, плача, раздражаясь. Это были первые зрители.
Кто-то, раздраженный криками сопещерников и испачканными стенами, брал камень и проламывал художнику голову. Это были первые критики.
Не сильно изменились за последние несколько десятков тысяч лет отношения человека и искусства. Все так же радуются и раздражаются зрители, все так же ругаются критики. Изменилась, наверное, лишь степень проникновения искусства в жизнь человека. Современное искусство не желает более находиться в замкнутых помещениях кинотеатров, театров, выставочных залов, библиотек и теперь подстерегает нас везде: на улицах, в парках, в метро, в храмах в виде поющих в балаклавах девочек или на Красной площади в виде прибитых к брусчатке яиц художника Павленского.
Но сколько бы яиц ни прибили к брусчатке и сколько лет зоны ни дали бы девчонкам из Pussy Riot, ближе человеку и роднее ему искусства, чем кино, пока не найти.
Начавшись как документальный рассказ о прибытии поезда — на огромном экране, под визг испуганных барышень, кино постепенно выросло в монстра, который всегда с тобой. На одной флешке теперь может уместиться недельный репертуар крупного киноплекса, а уж самое необходимое отдельные любители прекрасного носят записанным просто на мобильные телефоны. Притязания среднестатистического потребителя культуры незатейливы: плоскость ему милее всякого объема, из всех красок любезнее черная и белая, а желаемый исход любой коллизии — свадебный фейерверк.
Об этом знал хитрый Ленин, чей изощренный мозг еще на заре кинематографа предрек ему роль болванки, на которую можно примеривать разных размеров, цветов, фасонов идеологические шляпы, выдавая их за произведения искусства. К этому располагала абсолютная доступность кинематографа, обеспечивавшая ему массовость и как следствие — кажущуюся легкость в восприятии.
Постепенно движущиеся картинки вытеснили из сферы людских интересов Слово.
Чтобы понять слово, надо для начала научиться читать — не в смысле знать буквы и составлять их в слова, а видеть за словом значение, за значением — смысл, за смыслом — контекст. Литературоцентричность культуры XIX века и большей части века XX века постепенно сдала позиции. Современный человек живет в стремительном мире, и этот мир не соглашается оставлять людям время на раздумья.
Кинематограф, если его рассматривать как набор движущихся картинок, moving pictures, идеально подходит мозгу современного потребителя культуры. Зачем продираться через словесные джунгли, чтобы в конце увидеть, например, картинку заката, если ее можно увидеть сразу?
«Море горело. Казалось, его дно состояло из хрусталя, освещенного снизу лунным огнем. Свет разливался до горизонта, и там, где всегда сгущается тьма, небо сверкало, как бы затянутое серебряным туманом. Широкий свет медленно мерк. Но после недолгой темноты море опять превращалось в незнакомое звездное небо, брошенное к нашим ногам. Мириады звезд, сотни Млечных Путей плавали под водой. Они то погружались, потухая, на самое дно, то разгорались, всплывая на поверхность воды».
Так описывал закат Константин Паустовский в рассказе «Черное море». Послушайте, вы правда хотите знать, как выглядит серебряный туман? Нет ничего проще: вот вам экран, а вот на экране — все, что вы хотели знать о серебряном тумане, но стеснялись спросить.
Признайтесь, так ли уж надо вам продираться сквозь шеренги толстовских слов, описывающих небо над князем Андреем, если любая экранизация «Войны и мира» раскинет перед вами это небо во всей его красе, со всеми его облачками и синью?
В начале было Слово. Слово это было Литература. Российская империя в силу своего патриархального крепостного уклада была носительницей повышенно литературоцентричной культуры. Когда по Европе уже прокатились буржуазные революции и капиталистический способ производства уверенно вытеснил феодальный, Российская империя еще даже не мыслила себя вне крепостного права. По всей гигантской стране, изрезанной скверными дорогами-полуканавами, гнездились по своим усадьбам помещики, окруженные лесами, полями и крепостными крестьянами. Некоторые из помещиков были весьма талантливы и строчили перьями по бумаге безустанно и с успехом.
В Российской империи в силу все той же патриархальной отсталости долго не в чести был театр: первые крепостные театры появились в XVIII веке. В Европе к этому времени Шекспир и Мольер уже давно успели стать достоянием истории, а русская звезда крепостного театра Прасковья Жемчугова только пробовала себя на сцене. Не пользовалась популярностью и светская музыка: Европа уже объявила устаревшим реформатора оперы Глюка, уже написал лучшие свои оперы Верди и сошел в могилу Россини, а Российская империя только начинала ковать кадры для «Могучей кучки» и заслушивалась церковными опусами Максима Березовского.
Слово оставалось той осью, вокруг которой крутилась культура громадной империи.
Но именно она легче и охотнее всех остальных бросилась под колеса люмьеровского поезда. Начало кинематографа в мире пришлось на время, когда в недрах Европы уже зрела Первая мировая война. В Россию кино пришло практически с началом войны, и тут-то наглядность нового вида искусства пришлась как нельзя кстати — агитационные фильмы заполнили европейские экраны.
Кончилась война, Европа начала приходить в себя, но Владимир Ульянов-Ленин уже цепко держал кинематограф за горло, принуждая к сотрудничеству.
Именно в Советском Союзе десятая муза окончательно лишилась невинности, перейдя на сторону идеологии.
Пока советские режиссеры — Александров, Эйзенштейн, Пудовкин и другие — создавали на экране масштабный положительный образ одной шестой части суши, а в Германии вовсю экспериментировала Лени Риффеншталь, создавая привлекательный образ Гитлера и его партии, в остальной Европе и Америке кинематограф оставался лишь приятной формой досуга. И хотя эти две функции кино (идеологическая и развлекательная) на первый взгляд казались противоположными, на деле обе линии шли к одной точке.
К концу XX века они сошлись, создав мощный противовес Слову. Поблекли кумиры из детских книг, описанные старательными перьями словесников прошлого. Вместе с ними поблекло и воображение современного человека. Размытые, но в каждой голове свои, индивидуальные, сотворенные собственной фантазией Дон Кихоты, д'Артаньяны, Айвенго, Квентины Дорварды, Шалтаи-Болтаи, Пьеры Безуховы и сотни других литературных героев, придуманных писателями, с появлением кино обрели ясные черты известных артистов. В представлении подавляющего числа жителей постсоветского пространства Андрей Болконский навсегда стал Вячеславом Тихоновым, а Наташа Ростова — с Людмилой Савельевой. Возможно, для американца Наташа Ростова — это в большей степени Одри Хепберн, но уже никогда, даже при большом желании, ни эта героиня, ни многие другие — знакомые и любимые — не будут жить в воображении читателей и зрителей своей, только своей жизнью.
С приходом кино и лавиной экранизаций литературные герои обречены на жизнь внутри комиксов.
Из культуры уходит Слово. Ему просто не остается места в нашем клиповом сознании, способном воспринимать смену картинок, но уже не умеющем переваривать чужие авторские смыслы.
Пройдет какое-то время — и клиповость нашего сегодняшнего сознания покажется образцом монолитности, потому что следующий шаг нашего сознания в сторону полного освобождения от Слова — пиксельность. Уже сейчас огромное количество людей не способно воспринимать тексты объемом более нескольких сотен знаков. Фейсбук и твиттер становятся главными площадками для встреч смысловых молекул, посылаемых от одного пользователя другим. Эти молекулы совершают бесконечное броуновское движение на виртуальных пространствах, порой сталкиваясь и рождая то, что принято называть медиасрачем.
Современный человек все меньше готов впускать в свой мозг смыслы, рожденные в чужом мозгу, да еще «размазанные» на два-три часа. Виртуальные просторы, когда-то казавшиеся бесконечными, как Вселенная, оказываются переполненными чужими смыслами и начинают постепенное вытеснение зрителей-пользователей на свои окраины. Усталый мозг современного сапиенса успешно выстраивает защиту, отползая от посторонних жизней и закрываясь в собственной виртуальной нише.
Уже вот-вот станут ни к чему даже современные киноплексы с новейшей системой оборудования — коллективное погружение в чужие смыслы оказывается утомительным, сложным, ненужным. А воспитанная интернетом подсознательная убежденность в собственной интеллектуальной достаточности пытается с большей или меньшей долей успеха рождать собственные смыслы. И на помощь приходит компьютер с огромным количеством предложений по части виртуальных интерактивных возможностей,
когда ты сам себе и режиссер, и сценарист, и артист.
Это означает, что и детище братьев Люмьер недолговечно: скоро не только слово, но и кино в том виде, в каком мы к нему привыкли (массовое визуальное искусство, созданное командой профессионалов, станет архаикой для избранных.
Тем не менее сами смыслы никуда не уходят. «Война и мир» написана, и это уже факт, от которого никуда не денешься. «Человеческая комедия», «Гамлет», «Три сестры», «Декамерон», «Клим Самгин», «Одиссея» переходят из области интеллектуального в область чувственного.
Слово становится уделом избранных, экзотикой, тайной.
Но вспомним: таким оно и было в те времена, когда человек еще только начинал понимать недостаточность наскальных рисунков. Так, может быть, и горевать не надо — просто История повторяется и все началось сначала?
