Цивилизация
Все помнят, каков объем романа Льва Толстого. Для либреттиста (вторая жена Прокофьева Мирра Мендельсон) было сложно сделать выбор, что взять в оперу, а что не брать и в каких пропорциях. Решение подсказывала эпоха создания музыки — 1940-е годы, Отечественная война, патриотический подъем, возможность напомнить о доблести предков. Баталиям отдана вторая половина оперы: тут и Бородинская битва с Шевардинским редутом, и Кутузов с Наполеоном, и совет в Филях, и пожар Москвы, и отступление французской армии по Смоленской дороге, и партизанский рейд. Финальную сцену, когда фельдмаршал обращается к народу с благодарностью за мужество, а народ, в свою очередь, вопит от радости, можно причислить к самым патетическим эпизодам русского музыкального театра.
Действие начинается в 1809 году. Из палитры дворянской жизни Мендельсон выбрала роман Наташи с Курагиным. Поучилась типично оперная любовная интрига с изменой, которая дает возможность вывести всех главных героев. Для авторов спектакля было важным откреститься от школьного понимания Толстого типа «предки в древних костюмах со странными понятиями о жизни и все это не имеет к нам никакого отношения». Сценограф Владимир Арефьев, впрочем, «древние» костюмы сохранил: платья «ампир», треуголки, гусарские ментики с доломанами, а от солдатских мундиров в массовых сценах рябит в глазах.
Зато он отыгрался на интерьере. Оба действия происходят в громадной белой коробке с боковыми прорезями — то ли окна, то ли двери. Это и бальный зал, и малая гостиная, и поля сражений, и московские улицы при пожаре. Единство места нарушается лишь вначале, когда князь Андрей в имении Ростовых подслушивает ночной разговор Наташи и Сони. Тут режиссер Александр Титель пошел на цирковой номер. Он построил высоченную белую стену, из которой выдвигаются две ячейки-балкона — пол без перил. На полу, стоя на внушительной высоте, поют исполнители, при этом одной рукой держась за ручку в стене, чтобы не упасть.
Стена же, на которую проецируются колеблющиеся на ветру ветви деревьев, надо понимать, символизирует толстовский космос.
Впрочем, переносные смыслы этой постановки (а их много) весьма смутны, и зритель должен всю дорогу разгадывать загадки. Почему, например, великосветский бал так малолюден и проходит в помещении, заставленном стульями — не только танцевать, ходить неудобно? Наверно, это знак душевных тревог. Но отчего совершенно карикатурный император Александр Первый (артист балета Виктор Дик) лихорадочно откалывает мазурку, выходя в ней снова и снова? Не император, а наемный плясун. После бала с потолка спускают несколько огромных люстр, которые протирает прислуга. Это уже дом Болконских, где персонажи неуклюже мечутся между лежащих на полу хрустальных монстров. Люстры так и пролежат до самого антракта: видимо, в гостиной Элен по совпадению тоже идет уборка осветительных приборов. Как и в кабинете Долохова, в доме Ахросимовой и в комнате Пьера. И что думать о тотальной дворянской неустроенности, как будто все собрались съезжать с квартир и потому снимают мебель? Неужели намек на то, что в дальнейшем, по сюжету, вся Россия из-за войны снимется с насиженного места? Тем более что на сцену, к удовольствию зрителей, выводят живую лошадь. А Пьер зловеще поет «похоже, что война».
В первом действии еще можно строить предположения о режиссерской концепции, второе вообще не получилось. Нет, понятно, что малонаселенность «мирного» акта активно противопоставлена кишащим толпам второго. Но движение толпы тоже надо поставить — и вот тут вышла промашка.
Не зря постановщик перед спектаклем говорил, что немного побаивается бурного народного патриотизма прокофьевской музыки: что с ним делать в эпоху инфляции слов?
И в стране, где громкие крики о любви к родине, как правило, издают те, кто ее совсем не любит?
Общее ощущение от перегруженных народом мизансцен — бессвязная толчея, статисты мешают друг другу, хотя Титель и пытается изобразить круговорот русских солдат, крестьян, москвичей в оккупированном городе и французских захватчиков. Если хор и массовка не наступают на публику штыками наголо или не стоят фронтальной линией к залу, как на концерте, то просто меняются: одни отходят вглубь, другие становятся на их место. Так образуются даже улицы горящей Москвы: развернется группа квадратом — вот и угол дома.
Иногда в водовороте образуется коридор, чтобы на сцену могли красиво выйти Наполеон или Кутузов. Сцена нападения партизан и вовсе решена пародийно: фрагменты толпы немного попихали друг друга, и все.
Зато частные мизансцены происходят под пристальным взором народных масс: толпа стоит вокруг и сверлит персонажей глазами. Режиссер хочет показать историческую волю миллионов, как у Толстого. Но театр — искусство наглядное, в чем его коварство — чуть пережмешь, и получится нескладно. Если совет в Филях внутри человеческой стены еще возможен, то подобным же образом сделанная сцена Наташи и умирающего князя Андрея (у Толстого и Прокофьева глубоко интимная, хоть и с подпеванием хора) отдает подглядыванием в замочную скважину.
Уже в первой картине, когда князь Андрей (Дмитрий Зуев) начал спектакль невнятным глухим баритоном, подумалось: а как труппа справится со столь густонаселенной оперой, тем более без артистов со стороны? Но тут прекрасно запела Наташа Ростова (Наталья Петрожицкая). И опасения на время улеглись, чтобы с новой силой вспыхнуть в антракте: в первом акте можно было радоваться лишь вокалу молодой Ростовой и голосу Пьера Безухова («басовый» тенор Николай Ерохин, единственный приглашенный солист). Многие персонажи поют из глубины сцены, да еще стоя за толпой, их плохо слышно. А отдельные голосовые блестки второго акта вроде Платона (Сергей Балашов) не в счет: от большого эпизода с Платоном Каратаевым в версии Музыкального театра осталась буквально пара минут.
Но это едва ли не самая большая проблема оперы. Когда композитор написал музыку, выяснилось, что огромный звуковой массив в один вечер не впихнешь. Показ в два этапа (на что Прокофьев сначала, было, решил пойти) себя не оправдал. Пришлось автору резать по живому — сокращать партитуру. Театры, ставя «Войну и мир», также всегда вносили купюры. Дирижер Музыкального театра Феликс Коробов тоже выдал укороченную версию. Музыкальный театр убрал даже знаменитое вступление о «дубине народной войны», которая разбила нашествие «двунадесяти языков Европы». Конечно, действие от этого напоминает дайджест. Но что поделаешь? Спектакль, начавшись в полседьмого, и так закончился в пол-одиннадцатого.
