Прошлые мы

Почти два года назад (а кажется, что в другой эпохе) в калужском Музее космонавтики прошла презентация ДНК, Домов новой культуры. Или по-другому — ИКЦ, Инновационных культурных центров. В здании, начиненном пыльными советскими спутниками, ракетами и скафандрами, организаторы установили инсталляцию «Будущее я / Future Self» авторства rAndom International, известной арт-группы из Великобритании.

«Будущее я» — это нити света, спускающиеся с самого потолка, которые объемно повторяют движения стоящего напротив человека. Помашешь ручкой — свет помашет в ответ. Станцуешь танец — получишь аккуратно сияющую репризу. Инсталляцию в Калугу привезли в качестве наглядного примера: хотим, дескать, чтобы в этом самом будущем мы и сами делали нечто подобное. Не все только бюсты из бронзы лепить, надо учиться работать с наукоемкими материалами. Причем не в Москве или в Питере, а в Калуге, Первоуральске и Владивостоке.

Пока Дома новой культуры только обдумывались и строились, в городах планировалось начать просветительскую программу — провести фестиваль веб-док-кино, запустить популярные лекции о науке, спровоцировать художественные эксперименты в областных драмтеатрах, привезти интерактивные постановки из Нью-Йоркского музея современного искусства.

На этой неделе рабочая группа общественного совета Минкульта признала проект ИКЦ «ошибочным», выбросила из его концепции все современное искусство и заменила первую букву аббревиатуры — теперь культурные центры будут не инновационными, а региональными. РКЦ, кстати, созвучно РПЦ, и это немаловажно, потому что именно в тесном сотрудничестве с церковью эти центры и будут работать.

Вместо Риоджи Икеды и Ай Вэйвэя — духовность и патриотизм, вместо струящихся нитей света — народные традиции, вместо «Будущего я» — «Прошлые мы».

Размен этот понятен, и ничего сенсационного в нем уже нет. Если государство совершенно открыто держит курс на самоизоляцию и консервацию, было бы как минимум странно наблюдать за тем, как к калужанам в гости приезжает MoMA.

За последние годы перенести столичные тренды в провинцию пытались не раз. Самый яркий пример — «пермский культурный проект», окончательно загнувшийся перед Олимпиадой. Слабость его (с чем, кстати, соглашались все: и противники, и сторонники) заключалась в том, что сам город был абсолютно не готов к той революции, к которой его принудили. Художник и основатель фестиваля «Архстояние» Николай Полисский вспоминает: «В 2000 году мы в первый раз привезли современное искусство в Пермь — местные современные художники нас чуть не поубивали. Они в Перми потихонечку развивались — с разницей с актуальным современным искусством лет в 70, — а мы взбаламутили их тихую жизнь».

Московско-пермская революция символически завершилась даже не с увольнением Марата Гельмана с поста музея PERMM или смертью фестиваля «Белые ночи», а с демонтажем ненавистных «красных человечков». Их убрали и спрятали прошлой весной, чтобы не мозолили глаза, теперь вроде как человечков хотят приютить местные бани. Красочный путь, которому можно позавидовать: от позиционирующего бренда города к украшению сауны.

Об опасностях пермского сценария говорили и в случае с ДНК. Дескать, помилуйте, какой Риоджи Икеда в Калуге или во Владивостоке, а Первоуральск — это вообще где? Хотя выбор городов был как раз не случаен: Калужская область буквально за пару лет превратилась из аграрного региона в промышленный, здесь и автопром, и выше упомянутый Полисский, сделавший из деревни Никола-Ленивец Мекку для российских дизайнеров и архитекторов. В Первоуральске хотели «переосмыслить промышленное прошлое Урала», во Владивостоке — создать площадку для взаимодействия между Россией и Азией.

Но теперь это мало кого волнует. Самое время оперировать гораздо более простыми и понятными категориями: есть то, что народу нужно, и есть то, что народу чуждо.

Да, современное искусство народу, мягко говоря, не близко. Но ДНК и не хотели делать народными. Скорее наоборот, домами не для большинства, а для меньшинств — местом, куда могли приходить альтернативно мыслящие люди, которым для того, чтобы реализовать свои творческие замыслы, необязательно было бы покупать билет до Москвы в один конец.

«Институт медиа, архитектуры и дизайна «Стрелка», который частично и разрабатывал проект, назвал таких людей «агентами изменений». Это те пассионарии, которые пытаются менять свою среду изнутри. Нуждаются в таких людях не только в регионах, но и в столице. Да, в общем, везде нуждаются.

Правда, не все. Вот глава рабочей группы общественного совета, кинорежиссер Николай Бурляев, в комментарии «Известиям» пришел к неожиданному и даже, пожалуй, парадоксальному выводу: «Мы проанализировали первоначальный вариант концепции, где шла речь о создании нового пассионарного россиянина, агента перемен, который будет осуществлять политические реформы. Именно с таких вещей начинается «майдан», о чем я сказал министру».

Любопытно. Термином «агенты перемен» еще пару лет назад зажигали сердца юных муниципальных депутатов, вдохновляя их на установку лавочек во дворах, а теперь даже непонятно, какое слово в этом термине пугает больше — агенты (ведь наверняка иностранные) или перемены (революция?).

Все это, конечно, началось не вчера. Благодаря официальной логике профильного ведомства — «Пусть расцветают все цветы, но поливать мы будем те, что нам нравятся» — культурная жизнь в стране (именно жизнь, а не обслуживание разнообразных интересов) уже давно потихоньку ссыхается и увядает и, кажется, к текущему моменту существует только в силу какой-то тяжепреодолимой инерции. Причем дело уже давно не в грантах и помещениях, а в самом векторе развития, используемой риторике, ежедневном кропотливом редуцировании смыслов. Зачем нам сложное, когда есть простое? Зачем злое, когда есть доброе? Зачем чужое, когда есть наше? Ну и что, что простоту спутали с примитивизмом, единство — с усредненностью, а патриотизм — с посредственностью.

«Театр.Doc» или «Винзавод» вместе со всеми урбанистами, парками и музыкальными фестивалями не могут существовать в реальности стремительно надвигающегося Донбасса, стихийных рынков, патрулирующих улицы казаков, уголовных дел за измену Родине и ежедневного исполнения гимна перед уроками. Из этой картины мира они выпадают как лишние элементы. Театры примеряют кухонные форматы, урбанисты уезжают на заработки в Сингапур, шоу-румы, чопчопы и митбольные закрываются так же стремительно, как в свое время открывались.

Теперь и билет до Москвы в один конец — не панацея. Из моих знакомых почти все, кто имеет такую возможность, берут билет сразу до Лондона, Берлина или Нью-Йорка. Русская подруга, учащаяся в Saint Martins, звонит и спрашивает: как там в России поживает видеоарт? Да, в общем, лучше всех поживает, а у вас?

Интересно даже уже не само разрушение, бог с ним, а то, как бурно и упоительно оно происходит. Это не просто технический откат, это долгожданный, долго лелеянный в душе реванш. Женщины с высокими прическами и мужчины с потеющими залысинами уже открыли советское шампанское.

За ваше здоровье, бабушки и дедушки. Не то чтобы в наших мэшапах и свитшотах было особенно много смысла — не было, конечно. А значит, и переживать за них так сильно не стоит. Но трагедия и заключается в том, что даже эта худо-бедно народившаяся за последние годы культура теперь обнуляется.

Вот уже несколько лет я пытаюсь следить за развитием отечественной культуры. Без всякого снобизма, напротив, с самым живым патриотическим интересом. И вот что меня волнует, не как патриота, а как потребителя: почему разница между уровнем прошедшей недавно «Грэмми» и уровнем какой-нибудь очередной «Премии Муз-ТВ» напоминает непреодолимую пропасть? Почему программу фестиваля «Санденс» тяжело сравнивать с программой сочинского «Кинотавра»? Или почему нью-йоркский MoMA знают все, а о наличии московского MMoMA лишь догадываются?

Правильный ответ, в общем, на поверхности. У современной западной культуры есть наследуемые традиции, наработанный опыт, авторитеты, на которые приятно опереться, и, главное, большой временной ресурс. А у нашей — благодаря постоянным культурно-историческим коллапсам — нет ничего. «Кого вверх, кого вниз, а меня опять назад, начинай все сначала».