Он говорил

Он говорил: «Человек... довольно беспомощное существо и может немногое. Но если что-то может, то только свобода может ему помочь... Вообще, даже свободные могут немногое, а рабы уж совсем ничего не могут».

Он говорил: «Человек не может выскочить из мира, но на край мира он может себя поставить».

Он говорил: «Природа не делает людей, люди делают себя сами».

Мераб Мамардашвили родился 85 лет назад, 15 сентября 1930 года, в Гори. Уже по месту и времени рождения должен был стать ярым сталинистом. Но не стал.

Если вы заметили, в последнее время россияне, желающие разобраться в причинах сегодняшнего состояния России и ее обитателей, все чаще обращаются к важным фигурам советской культуры — от Мераба Мамардашвили и Юрия Трифонова до Сергея Довлатова и Василия Аксенова. Надеюсь, наступит время, когда способные что-либо обсуждать будут говорить не о православных громилах выставок и барельефов, а о Сергее Аверинцеве и Владимире Бибихине. О Павле Флоренском и Алексее Лосеве.

Такое обращение неслучайно.

Мутное время в России буквально на глазах становится смутным.

Человеку свойственно искать объяснения этому триумфальному нарастающему торжеству слепой темной силы. Именно слепой и темной. Причем эти объяснения нам очень важно находить в прошлом. Нас немного успокаивает мысль, что такое уже было. Раз это с нами не первый раз, значит, не так страшно.

Эти люди (Мамардашвили и Трифонов) во многом объяснили нас за нас. Показали (Довлатов, Аксенов, а еще, например, незаслуженно забытые Владимир Тендряков и Владимир Кормер) нас нынешних. Объяснили конформизм интеллигентов и «простоту хуже воровства» простолюдинов. Бесчеловечное государство и расчеловеченное общество.

Дети сталинских репрессий и Великой Отечественной войны вообще оказались едва ли не самым свободным советским поколением — последний по времени (пока) большой русский философ Мераб Мамардашвили, один из создателей российской социологии Юрий Левада, Михаил Горбачев и Борис Ельцин, литературовед Юрий Карякин, главные поэты-шестидесятники, за исключением Булата Окуджавы, были рождены в самом начале 1930-х. Получили короткий исторический шанс в хрущевскую оттепель. Подготовили перестройку, очередную неудачную, но оставляющую нам хоть какую-то надежду на возможность иной участи, попытку России вырваться из мышеловки добровольного рабства.

Теперь их опыт — это наше знание о себе. Впрочем, Мамардашвили исследовал не советского человека, не античного или средневекового, а возможность-быть-человеком как таковую.

Советская власть оперировала «ширнармассами». Люди для нее были исключительно колесиками и винтиками единого государственного механизма, строящего царство высшей справедливости на земле. Кровь — безотказной смазкой этого механизма. Каждый отдельный человек никакой ценности не представлял. Кто считал, сколько там колесиков скатилось в пропасть, сколько винтиков слетело с резьбы на строительном объекте под названием «Коммунизм». Но находились люди, которые были готовы усилием воли и мысли поместить себя «на край мира», в зону независимости. Отделиться от толпы. Посмотреть на себя и на саму эту толпу со стороны.

Он говорил:

«Независимость нам нужна и для того, чтобы себя увидеть».

Эта способность перестать быть массой, отделиться, почувствовать и помыслить свою автономию, стоять вертикально к горизонтальному потоку быстротекущей жизни и есть свобода. Свобода как ответственность за себя и мир. Не «все так делают, поэтому и я так делаю», не «все за царя, поэтому и я за царя», не «все виноваты, поэтому я не виноват», а есть только я и все остальное. И от меня зависит, как я буду к этому остальному относиться. И к себе. Кого любить, кого ненавидеть, или вовсе не впускать ненависть в свою жизнь.

Человек начинается с этой автономии. Со свободы выбора, в которой — он говорил — всегда важна не только возможность выбирать из разных вариантов, но и непредсказуемость выбора.

Россияне в массе своей не хотят выбирать. Перепоручают свою жизнь и судьбу начальству, наделяя его мистическими свойствами всевластия. Людям вообще свойственно прятаться за спину тирана и (или) безликой толпы, часто оказывающейся еще большим коллективным тираном. Собственно, право голоса — не только право выбирать, но и буквальное право говорить, проговаривать этот свой выбор.

Лучшими временами в России всегда были те, когда после очередной исторической катастрофы, или переворота, или проигранной войны государство оказывалось «слабым». Какое-то время зализывало раны, не лезло к нам в тарелку, кошелек и постель. Люди были предоставлены самим себе.

И все-таки вынуждены были отвечать за себя: просто потому, что больше некому.

Нам сейчас очень важно иметь не просто моральных авторитетов, но людей, способных смотреть на происходящее одновременно изнутри и отстраненно, с краю. Наблюдать весь пейзаж и анализировать, почему мы вновь и вновь воспроизводим одни и те же политические ошибки. Впадаем в одни и те же политические искушения — например, в имперское и великодержавное.

Мы с вами, похоже, в очередной раз в своей истории дружно шагаем в пропасть под дудочку очередного крысолова. Чтобы потом не было охов и ахов, стонов и всхлипов, как же, мол, так, такая великая держава, и вот опять «внезапно» обвалилась или прогнила насквозь, и вот опять надо все начинать с нуля — нам очень важен опыт тех, кто сумел реализовать в своей жизни эту возможность-быть-человеком. И сделать такое усилие самим.

Бесчеловечность сегодняшней России проявляется не только во всем заметной бытовой агрессии. Не только в замешанной на ненависти к другим, а не на взаимном уважении, казенной версии патриотизма. Не только в безнаказанных политических убийствах или погромах произведений искусства.

Эта бесчеловечность — в острой нехватке «отдельно стоящих» людей.

Не ходящих строем. Не поющих хором. Не верящих государству на слово.

Он говорил: «В философии свободой называется внутренняя необходимость. Необходимость самого себя». Он говорил: «Философия — это сознание вслух».

Мы живем в полуобморочном состоянии. Мы опять не можем прийти в сознание. Помогут нам только те чудаки, которые тратят свою единственную жизнь не на власть и собственность, а на то, чтобы что-то понять про себя и про мир. Люди меньшинства. Они могут немного. Но они свободны. А рабы, которых всегда большинство, подавляющее и подавляемое одновременно, не могут ничего.

Все, что остается, — прожить свою жизнь так, чтобы кто-нибудь когда-нибудь написал, сказал или хотя бы подумал лично про тебя: «Он говорил...».