Весь этот эксгибиционизм

— А как снять частную жизнь? — задал мне вопрос студент.

Действительно, как снять частную жизнь так, чтобы она в ту же секунду не стала публичной? Парадокс. Ахиллес не может догнать черепаху.

В кино много таких парадоксов. Как снять в кино скуку? Но так, чтобы зритель не уснул. Герой чтобы скучал — а зрителю чтоб увлекательно. Как снять частное? Не уничтожая его при этом.

И другой вопрос, откуда в кино эта волна съемок частной жизни, съемок себя, своих близких, зачем весь этот эксгибиционизм?

Подруга позвонила и сказала, что передумала снимать кино про психотерапевтов, зато решила снимать кино про собственного мужа. Я не то чтоб обиделась, ведь это мы вместе хотели снимать про психотерапевтов... Но поинтересовалась: «Ты хочешь, чтобы вы развелись?»

Я была уверена, что снимать кино про мужа — верный путь к краху брака.

После чего мы вместе пошли на международный кинофестиваль, где (по закону подлости) фильм за фильмом муж снимал про жену, жена снимала про мужа. Все снимали про близких. Бабка про дедку. Жучка про бабку. Кошка про Жучку.

В кадр лезли такие подробности частной жизни, что невозможно себе представить, чтобы такое не ставило на отношениях жирную точку.

Я — поскольку не люблю сдаваться быстро — сказала, что все эти фильмы рассказывают про уже разрушенные отношения, а если они разрушены, то съемка вполне может иметь терапевтический эффект. Снимая, публикуя, люди имеют шанс хотя бы услышать друг друга. Сказать — сказала, а про себя задумалась, как так... Аксиомы рушатся. Почва уходит из-под ног. Горы прыгают как бараны, а холмы как ягнята. Реки текут вспять. Где же частная территория после этого?

Раньше документалист ехал за правдой в Эквадор, Никарагуа, в сибирские леса. Там, истинный друг Жан-Жака Руссо в поисках естественного человека, он пускался во все тяжкие, чтобы увидеть людей без масок, чья душа как на ладони. Теперь документалисты перестали ездить далеко. И вообще перестали ездить. Они снимают на расстоянии вытянутой руки. Своих. Себя.

Сын снимает про отца и получает главный приз на ММКФ. Два часа экранного времени сын пытается выяснить у папы, зачем тот ушел из семьи 30 лет тому назад. Всё. Весь сюжет. У сына уже давно своя семья, отец уже слаб и только тихо стонет под вопросами и ударами. Папа, зачем ты так?

Смотрится — на одном дыхании.

Почему ты меня тогда обидел, помнишь? Спрашивает кинематографист у своего объекта. То бишь, говоря старомодным языком, спрашивает сын у своего отца. И аудитория смотрит с замиранием, как камера пытает обидчика.

Но ведь я же точно знаю, что снимать кино про своего отца или мужа нельзя. Как говорят наши друзья феминистки: ты меня объективируешь. Убери камеру! Ты превращаешь уникальные отношения между двумя людьми в отношения субъект – объект, выносишь в публичное поле наше частное, превращаешь живого человека в объект изучения, вмешательства, кукловодчества, публичного разглядывания.

Когда-то мой оператор схохмил: «Поступили жалобы от съемочных объектов». И когда-то это было уморительно смешно, что можно вот так живых людей съемочными объектами обозвать...

Ахиллес догнал наконец черепаху и раздавил ее своими лапищами.

Кино — оно не само по себе. Социальные сети формируют модель общения. Ролик одной толстой афроамериканки, которая, сидя на унитазе, говорит: «Я сижу на унитазе, я сижу на унитазе», собирает десятки миллионов подписчиков, а его героиня, записавшая себя и выложившая в YouTube, становится мультперсонажем.

Новая культура родилась на наших глазах. Сперва был упрощен доступ к творчеству. Потом доступность эфира окончательно изменила лицо мира. Потом YouTube предложил самым популярным пользователям размещать перед своими роликами рекламу и зарабатывать. Подростки теперь одержимы мечтой вести популярные видеоблоги о себе...

Так случилась революция, которая происходит не на площадях, а в головах и которая развернула взгляд кинематографиста.

Раньше он смотрел внутрь себя. Теперь на себя.

Мои студенты впервые придумывали собственный фильм. Основной конфликт во всех сценариях был один. Частная информация утекает в сеть и становится публичной, после чего начинается травля главного героя.

Сложнее оказалось придумать, что именно может утечь в интернет, чтобы герой стал изгоем. Казалось бы, стать изгоем! Да это проще пареной репы! Ан нет.

Преподаватели пришли на помощь и предложили своим детям такую милую историю: героиня (школьница) — занимается сексом с бойфрендом, и ее «голые снимки» утекают в сеть...

Мой дедушка рассказывал все время одну историю, и каждый раз забывал, что мы уже ее слышали... В XIX веке одна юная особа каталась на качелях, качель треснула, подломилась, юная особа упала, юбка задралась. И тогда она убежала от стыда и в чем была сразу прыгнула в речку и утопилась.

Откуда он взял эту историю, неизвестно. Может, кинокартину какую пересказывал, кто его знает. Но факт, что осталась у него в душе эта история как знак женской чистоты и стыдливости, которая когда-то давно была в цене. Я тоже так думала, что нагота — это стыд и позор...

Хороший же сюжет мы придумали? Обнаженка попала в сеть!..

— Тоже мне скандал! — сказали дети и потеряли к нам интерес. Молодежь нашу идею забраковала: ну опубликуют, и что? А и ничего не будет. Никакой травли, никакого конфликта.

Зачем они тогда все не сговариваясь придумывают такой сюжет об утечке частной информации, фактуру для которого придумать не в состоянии? Зачем пытаются художественно осмыслить тот факт, что частной территории больше нет...

«Мать умирает», — написано в фейсбуке моим френдом, которого я не знаю. И он меня не знает. Но сообщает мне это «событие из жизни»... с припиской «не знаю, зачем я это пишу».