Дамба из живых людей

В день 70-летия скончавшейся в прошлом году от всепожирающего рака директора Всероссийской государственной библиотеки иностранной литературы (ВГБИЛ) Екатерины Юрьевны Гениевой в библиотечном атриуме (дворике) открыли памятник этому легендарному библиотекарю. Женщине, сравнявшейся по славе с Маргаритой Рудомино, чье имя носит «Иностранка». Правда, одно государственное агентство, в свое время прославившееся тем, что пустило по красной ковровой дорожке на открытии Большого театра после реставрации в 2011 году покойных Раису Горбачеву и патриарха Алексия, закрепило традицию, сообщив вслед за министром культуры Владимиром Мединским, что он «открыл бюст Гениевой».

Вероятно, сработало клише «бюст на родине героя».

Оговорки министра случаются почему-то ровно в тех местах, где его не очень любят и ждут.

Например, Сергея Довлатова он причислил к писателям второй половины XIX века на «Довлатовфесте», где чиновники — чужеродный элемент. Собственно, и отношение Довлатова к любому официозу было тяжелым. Что, впрочем, сравнительно недавно не помешало самым жестким персонам из Госдумы и администрации на премьере «Конца прекрасной эпохи», снятой Станиславом Говорухиным по довлатовскому «Компромиссу», заразительно хохотать — как если бы речь у Довлатова (уж не знаю, как у Говорухина) шла не о них.

Жаль, что пошлость проникла (правда, неизбежным образом, поскольку «Иностранка» — государственная библиотека) на церемонию чествования великого директора этой весной и летом минувшего года на панихиду по ней. Тогда, помнится, спикер Госдумы Сергей Нарышкин сформулировал следующее: Гениева «много сделала, чтобы страна оставалась самой читающей в мире».

У нашей власти, мнится, осталось только два диалекта: язык вражды и этакое лингвистическое «лего», состоящее из кубиков — советских штампов.

В 2012-м Мединский был назначен министром культуры. ВГБИЛ была анклавом культурной независимости, а самое главное — почти иностранным агентом, вместилищем 14 иностранных культурных центров. Время зрелой автократии, несчастливым образом совпавшее с 90-летием библиотеки, ознаменовалось чередой нескончаемых проверок, как очередь в Мавзолей в советское время. Один проверяющий все искал «офис» Американского центра — метался в помещении, равном по метражу средней квартире, между книгами на чуждом нам наречии, компьютерами и детским уголком. Другой — искал шпионов.

Я своими ушами слышал от Екатерины Юрьевны Гениевой, и не раз, что Мединский кричал на нее и увольнял. Я своими ушами слышал в минувшую пятницу, что, как говорил министр, открывая «бюст» Гениевой, «в решающие моменты мы ее поддерживали». (Власть всегда говорит о себе, словно заранее снимая персональную ответственность, — «мы».) Когнитивный диссонанс какой-то.

Знаю-знаю, да, была «трудным собеседником», увольняли, потому что срывались, на самом деле не хотели этого, очень ведь уважали. Но как легко было, например, выпереть сразу после кончины Гениевой тот самый Американский культурный центр из библиотеки. А то, понимаешь, 50 тысяч человек в год его посещают и немедленно становятся шпионами…

Последний бастион пал — защищать его, кроме умершего директора, было некому.

Интересно вот что. Гениева всегда умела говорить на языке власти и договариваться с ней. Гениева — номенклатурная бунтарка и аристократическая демократка — находила общий язык и с сотрудниками библиотеки, и с мэрами, и с президентами. Сам Уго Чавес заверил ее, что соседство Американского центра с Венесуэльским его не смущает. «Не бывает черно-белых тонов, бывают серые», — говорила она.

Но разговаривать можно с той властью, которая понимает рациональные аргументы, а не апеллирует к теориям заговора и бьется, как в последний раз, с низкопоклонством перед Западом. Язык нынешней власти даже не тот, что был у позднесоветской, — она не умеет договариваться.

Гениева — прихожанка отца Александра Меня и страстная поклонница Егора Гайдара, памятник которому она открыла в том же атриуме своей библиотеки, где смотрят друг на друга Иоанн Павел II и Джеймс Джойс, на коленях которого, как говорила Екатерина Юрьевна, «играют дети». То есть понятно, почему власть видела в ней врага: и православный священник неправильный, и премьер-министр не тот. И понятно, что сохранение диалогового пространства с разными культурами с использованием иностранных языков — это в нынешних терминах «нежелательное влияние».

Дамба, сдерживающая мракобесие и противостоящая чиновничьему ледяному равнодушию, может состоять только из живых людей. Пока они живы, поток сдерживается. Умирают эти люди — прорывает и дамбу.

Ушла Гениева — некому сдерживать напор и понижать давление в трубах. Был абсолютный моральный авторитет. А теперь ушел этот эталонный метр. Начальство вздохнуло с облегчением и с радостью одобрило идею установки памятника.

Он, этот памятник, в чем-то даже похож на Екатерину Юрьевну. Только взгляд у нее был не строгий и жесткий, как у памятника и как положено топ-менеджеру, более двух десятков лет державшему марку своего «предприятия» как лучшей библиотеки страны, а мягкий и растерянный. Она и впрямь была железной леди с каким-то беспомощным, почти детским взглядом.

Воля была потрясающей. Зная о ее болезни, я позвал ее выступить на каком-то мероприятии, и она с привычной деловитостью стала планировать даты после очередного курса лечения в Израиле. Через пять минут мне позвонила ее подруга, директор Фонда Гайдара Ира Буйлова, и сказала: «Даже не думай. Это не курс лечения. Ей предстоит тяжелейшая операция. Она не сможет выступить». Но ведь выступала потом, в том числе в Питере за несколько дней до кончины! И это казалось — и было — совершенно невероятным.

Собственно, эта колонка о роли личности в истории. Одни личности в нее вляпываются, другие — входят.

Тяжело ей приходилось. А на церемонии открытия, где мерзли под моросящим дождем на ветру люди, лица которых можно было увидеть четыре года назад на Болотной, лучше всех выступил замглавы Роспечати Владимир Григорьев, чиновник с человеческим лицом. Он говорил что-то понятное только ему и еще, быть может, нескольким людям в толпе о «сделках с совестью» в отношениях с той, кому поставили памятник на входе в библиотеку.

В библиотеку, которая, как писал Борхес, существует ab aeterno, вечно. И хотя 10 тысяч книг начальству удалось удалить из «Иностранки» вместе с Американским центром, может, удастся «победить» еще какие-нибудь, по определению Бориса Пастернака, «кубические куски горячей дымящейся совести». Однако 5 миллионов единиц хранения все равно переживут всех начальников вместе взятых.

В России надо жить долго. В том числе библиотечным работникам.