Цивилизация
Три десятка лет тому назад практически в день, точнее, в ночь своего 53-летия (22 июля) умер Эдуард Стрельцов, легенда советского футбола.
Друг Стрельцова, замечательный журналист Александр Нилин, сын крупного советского писателя Павла Нилина, автор недавних великолепных воспоминаний о Переделкино, помогал легенде писать мемуары. Что такое писать мемуары вместе со звездой тогдашнего футбола – и так понятно. А кому не понятно, станет очевидно из нижеследующего эпизода.
Однажды Нилин задал Стрельцову пафосный вопрос (для книги) – в чем для него смысл и суть игры.
«Он вдруг просветлел всем лицом, — писал Нилин в повести о своем друге-футболисте. — И зрачки распахнувшихся глаз расширились, излучая лучи загадки: «В стиральной машине!»
Нет, разумеется, смысл и суть футбола не содержались в стиральной машине. В ней жена Эдуарда Анатольевича спрятала от него и Александра Павловича бутылку водки. И пока Нилин сочинял вопросы для Стрельцова, тот напряженно думал, куда могла быть запрятана стимулирующая творчество жидкость.
Этой жидкости хранили верность целые поколения блестящих послевоенных футболистов и хоккеистов. Хотя, например, Мальцев с Харламовым предпочитали шампанское.
Кого-то она погубила, как товарища Стрельцова по московскому «Торпедо» Валерия Воронина, иные покрепче оказались. (Образ Сережи Гурьева, спившейся хоккейной звезды из бессмертного фильма «Москва слезам не верит», списан сразу с нескольких спортсменов той генерации.) Однако некоторые из этих поколений и без бутылки беленькой рано умирали – даже если их не настигала автомобильная катастрофа, как очень многих – от Валерия Харламова до Давида Кипиани. Смерть после пятидесяти или после шестидесяти, иной раз после долгих лет профессиональной неприкаянности – типична.
То ли спортивные нагрузки сажали организм, то ли отлучение от спорта и дальнейшая бессмысленная без него жизнь (она сжимается до размера спортивной карьеры), то ли поколенческая послевоенная недокормленность играли свою роль. Они и физически были, как правило, не слишком внушительными мужчинами.
Стрельцов со своей в последние спортивные годы тяжеловатой грацией и 182 сантиметрами роста казался крупным игроком.
В звездном поколении хоккеистов, родившихся в основном во второй половине 1940-х годов, мало кто перерастал 180 сантиметров, как, например, Владимир Петров. Харизматичный Харламов и вовсе был прозван Тарасовым «коньком-горбунком» со своими 173 сантиметрами. А в нем и впрямь что-то было от конька-горбунка – в абрисе: когда раскатывался перед своими сногсшибательными проходами – сутулился.
Почему спортсмены вроде Стрельцова и Харламова становились народными, именно народными любимцами – прежде, чем стать легендами? Ведь легенда – это для начальства, причем спустя годы: показать нации образец патриотизма, снять дурацкое пафосное кино про игрока, поставить его на пьедестал, примазаться к славе.
Те, кто не умер, стоически переносят все эти торжества и ритуалы какой-нибудь Ночной хоккейной лиги, как Александр Якушев, чьей мудрости хватает все это спокойно переносить. Не уверен, впрочем, что Харламов, доживи он до сегодняшнего дня, участвовал бы во всех этих матчах с начальством. Не его это. Начальство его тоже любило и болело за него, но он для них был все-таки чужим и неправильным. Орден Ленина – это для Владислава Третьяка. У Харламова, несмотря на все заслуги перед Родиной и армией, потолком оказался орден Трудового Красного знамени.
Словом, представить себе Харламова коротающим старость на вилле под родным для его семьи Бильбао и выращивающим в статусе отца испанского хоккея виноград для вина своего имени я могу. А стоящим с приклеенной улыбкой на арене в Сочи – нет.
В подлинно народном любимце должно быть что-то антиначальственное, бесшабашное, если не безбашенное. Какое-то явное отличие от других, может быть, не менее талантливых партнеров по игре. Публика просто хотела их, народных любимцев, видеть – окутывать рукоплесканиями любое движение. Харламову достаточно было кататься – туда-сюда, это уже вызывало восторг публики. Ледовая арена аплодировала ему стоя, когда после автомобильной аварии в 1976-м он вернулся в строй и забросил первую после полугодового перерыва шайбу в ворота «Крыльев Советов» — ребят предупредили, чтобы они не ломали «Харлама». Да они и сами разве что не аплодировали голу в свои ворота.
Вот и Стрельцова всем миром возвращали в футбол после его так и оставшейся загадочной отсидки на зоне за изнасилование – в буквальном смысле под угрозой народных волнений.
Обаятельнейший Аркадий Иванович Вольский, тогда еще вовсе не глава «профсоюза олигархов», а парторг ЗИЛа, разруливал все эти проблемы с начальством. Как он умел это делать, кстати, тоже загадка. Но в этом невысоком человеке и веселом матерщиннике был гигантский заряд харизмы – таких называют тяжеловесами. Откуда этот вес берется – непонятно, притом, что он физически ощутим, когда находишься рядом с такими людьми. Я как-то поймал себя на том, что разговаривая с Вольским, все время улыбался…
Звезда должна исчезнуть, быть незаслуженно обиженной – и вернуться. Если смотреть записи конца 1950-х со Стрельцовым, вполне очевидно, что это была бы звезда мировой величины, если бы не сел в тюрьму, и как-то нарочито надолго.
Удивительно, что о нем не забыли – наверное, как о нереализованной мечте о русском Пеле.
Удивительно, что он восстановил форму, хотя, конечно, 30-летний мужик, прошедший зону, отличался от 20-летнего мальчишки. Удивительно, что его вернули не только в «Торпедо», но и в сборную. И ведь как вернули: в 1967-м его команда заняла в чемпионате СССР 12-е место и Стрельцов забил всего шесть голов, но при этом был признан лучшим футболистом страны.
На следующий – гораздо более успешный – год, он снова лучший. Команда «Торпедо» тогда завоевала Кубок СССР в финальном матче с замотивированным «Пахтакором». И там был предъявлен классический Стрельцов с его феерическим, едва заметным, тончайше-шелковым голевым пасом пяткой: он всегда отличался тем, что видел поле и партнера затылком.
Сейчас можно сказать: ну, подумаешь, сегодня в спортшколах мальчишки выполняют любые приемы, казавшиеся верхом футбольного искусства полвека назад. Но нет: так пяткой не играл никто, это правда что-то особенное, как и пластика и обводка Харламова. Та пластика, которая позволила ему забросить три практически одинаковых гола, расшифровать которые и сегодня невозможно – почему всякий раз защитники разъезжались в разные стороны или цепенели (голы в суперсерии-1972, затем суперсерии-1974, потом, в клубной суперсерии 1975-1976, в матче с «Нью-Йорк Рейнджерс»).
А ведь Харламов был не только героем советских болельщиков, но и канадских и американских. В ходе предматчевого представления игроков именно его энхаэловская публика встречала овацией. И они его любили! Отчего до сих пор кажется неправильным по-тренерски рациональное решение Виктора Тихонова оставить «Харлама» в Москве перед отъездом сборной на Кубок Канады 1981 года: всего-то нужно было, чтобы Валерий Борисович пару раз красиво прокатился – все были бы в диком восторге. В конце концов, из этого состоит эмоция спорта.
Конечно, Тихонов не был виноват в гибели отцепленного от сборной Харламова в автокатастрофе. Разумеется, ему нужно было строить новую, опять-таки легендарную молодую тройку Макаров-Ларионов-Крутов, и звезде не было места в команде, которую тренер создавал заново по ходу смены поколений. Но смириться с тем, что болельщики не увидели в сборной того, ради которого в принципе ходили на хоккей (да еще в результате человека не стало), невозможно.
Не знаю, это надо спрашивать у поколения постарше моего, перестал ли кто-нибудь ходить на футбол после того, как Стрельцов закончил играть. Но вот я, несмотря на свою детскую одержимость футболом и хоккеем в 1970-е и в начале 1980-х, действительно перестал следить за чемпионатами после того, как закончили карьеру Давид Кипиани и поколение тбилисцев-победителей Кубка Кубков-1981. Мне стало не интересно – как занавес закрылся одномоментно. Мне стало пресно без Давида Давидовича. Чья жизнь тоже оборвалась трагически в результате автокатастрофы, когда ему было 49 лет. Господи, да и Рамаз Шенгелия (дважды, как и Стрельцов и Федор Черенков, признававшийся «Футболистом года в СССР») умер в 55 лет; что уж говорить про разбившегося в горах в свои 25 лет, на пике славы и формы, Виталия Дараселия.
И я бы прекратил смотреть хоккей (в который и сам играл, как и многие из кунцевских пацанов 1970-х, в «Крыльях Советов», на арене в Сетуни) после смерти Харламова, если бы еще не доигрывал другой кумир – Хельмут Балдерис, которого тоже начали отцеплять от сборной.
После ухода Балдериса мне хоккей стал неинтересен – вплоть до появления поколения Овечкина и Ковальчука.
Думаю, что кто-то мог перестать смотреть футбол и хоккей после ухода Боброва. К слову, еще одна ранняя смерть после пятидесяти. А стоит ли теперь смотреть футбольный «Локомотив» после ухода Юрия Павловича Семина, народного тренера? Почему народный – потому что живой и битый.
Оказалось, что хоккей и футбол важны не сами по себе. А есть, например, футбол во время Стрельцова и после Стрельцова, во время Кипиани и после Кипиани, хоккей во время Харламова и после Харламова.
Потому-то и власть, и кино эксплуатируют образы народных игроков – им нужно быть ближе к народу, к широкой публике. В том числе за счет памяти о легендах.
И власть, и кинематографистов можно понять – их холодную прагматику. Но в легенде нет пафоса и совсем нет прагматики. В ней есть неопределяемые словесно притягательность и восторг. Мне как-то сравнительно недавно благодаря выдающемуся коллекционеру клюшек хоккейных звезд и по совместительству главному редактору «Новой газеты» Дмитрию Муратову довелось пообедать с Александром Якушевым. Мы переглянулись, когда будничным тихим голосом Якушев начал рассказывать: «Стою я на вбрасывании с Горди Хоу…» Стою. С. Горди. Хоу. Мы так и не запомнили, что было дальше, потому что шок от самого начала рассказа и магнитное поле легенды были слишком сильными и вихревыми.
Примерно то же я испытал, когда разговаривал с Питом Маховличем, а воспаленный мозг прокручивал перед внутренним взором эпизод, как во второй игре суперсерии «маленький М», под 190 ростом, уложил на лед непробиваемого Третьяка. Рядом сидел «большой М», Фрэнк Маховлич: я раскрыл ему свою книгу о суперсерии-1972 на странице с фотографией, где он прижал Третьяка ко льду и не давал ему вставать (причем удаления не дали). «Помните?» — спросил я. «Помню», — ответил «большой М» и ужасно смутился почему-то, растерянно улыбаясь, как будто ему припомнили преступление многолетней давности, не дающее спать.
…А вот фотографии Харламова в те месяцы 1976 года, когда он лечился в Центральном военном госпитале. Как он запросто общается с молодыми солдатиками, дурачится, хохочет. Как весело скачет на костылях, только что в пляс не пускается, что он, наполовину басконец, любил и умел делать. Заводит радиолу, которую он неизменно врубал на полную громкость. И сравните с его образом на площадке: собранный, серьезный, никогда не изображающий восторг от того, что забросил шайбу – вообще никогда, потому что это его работа, и он просто ее добросовестно сделал. И мужество Валерия Борисовича, когда его жестоко раз за разом ломали. Он никогда на изображал боль, он боль скрывал. Когда урод Эд ван Импе в матче с «Филадельфией Флайерз» 11 января 1976 года едва не убил его, Харламов сделал все, чтобы встать со льда, потому что, по его собственному признанию, подумал: на меня сейчас смотрит по телевизору мама, она сойдет с ума, если я не встану.
Он был живой и битый. Как и Стрельцов – живой и битый. Пострадавший, давший высший градус эмоции и поразивший красотой жеста – значит, народный.
Как народным был, например, Федор Черенков – со своей невероятной страстью к игре и в игре. С трехсот метров было видно, что он не такой, как все.
Однажды мой друг-спортивный журналист голосовал на дороге. Поймал «жигуленок», и только через секунд десять понял, что за рулем… Черенков. Кажется, тогда Федор Федорович и денег не взял. Просто подобрал парня на дороге…
В конце 1960-х в играх за сборную и «Торпедо» лысый и тяжеловатый Стрельцов нередко ходил с ленцой по полю с неизменно спущенными гетрами – мешали они ему что ли в его второй заход в футбол, как ремешок хоккейного шлема Вячеславу Старшинову. И вдруг взрывался. И вдруг бешеная скорость и таран, но умный таран. И вдруг ошеломляющий, не глядя, пас, про который говорили, что у Стрельцова мяч с глазами.
Вот потому и легенда. Потому и народная. Все-то он знал о сути и смысле футбола, но в момент обсуждения этой темы с Нилиным Стрельцов решал сложную логистическую задачу с бутылкой. И решил ее…
