Ретроспективный мазохизм

В 1960 году польский режиссер Ежи Пассендорфер снял фильм «Возвращение» («Powrot», по повести Романа Братного «Счастливы под пыткой», 1959). В советский прокат он вышел в 1962 году под названием «Поиски прошлого». Фильм, поскольку начальство в нем видело некую идейную угрозу, шел третьим экраном, но имел сумасшедший успех у нашей интеллигенции. Еще там была прекрасная музыка Курылевича, поэтому фильм посмотрели все советские джазисты; но это отдельная тема.

Сюжет: из Парижа в Варшаву приезжает некий Юрек, участник Варшавского восстания, подпольная кличка — Седой (играет великолепный Анджей Лапицкий). После войны он оказался в эмиграции, но вот решил вернуться. Он не узнает ни своей Варшавы, ни своих товарищей. Никто не помнит ничего. Все озабочены мелкими делишками, устройством быта, зарабатыванием денег. Отважный командир поднимает петли на дамских чулках. Старые друзья привечают Седого, потому что принимают его за преуспевающего бизнесмена с Запада (он ездит на красивом дорогом автомобиле). Потом выясняется, что он шофер при хозяине, босс разрешил ему взять машину на отпуск. Тут бывшие друзья совсем теряют к нему интерес, а сам Седой теряет желание остаться в Польше и уезжает обратно.

Представьте себе — мне было всего 12 лет, но я помню разговоры взрослых об этом фильме. В основном о геройстве и мещанстве, о забвении идеалов, о предательстве того светлого и прекрасного, что было в молодости. Однако я услышал и такие слова:

«Его, конечно, жалко, но все-таки не надо искать прошлого». — «Почему?» — «Потому что прошлого больше нет».

Однако мне, совсем, что называется, отроку, такие слова казались то ли цинизмом, то ли ужасающим, оскорбительным пораженчеством. Тем более что эти слова говорила моя мама — кстати, участница войны.

Конечно, бедняга Седой из польского фильма на родине сталкивается с равнодушием, беспамятством, обывательщиной. Но давайте, как говорила великая актриса Сухаревская, «сбегаем на ту сторону».

Представим себе Польшу конца 1950-х. В стране и обществе открылись новые горизонты. Это были первые годы правления Гомулки, который сменил сталинского ставленника Берута. До 1968 года, когда Гомулка показал свои тоталитарные зубы, еще далеко. Пока он очень прогрессивный. Из Польши вежливо выпроводили советских «советников» и самое главное — подтвердили частную собственность крестьян на землю. Что-то брезжит впереди — и крестьянину, и рабочему, и инженеру, и писателю с режиссером (пишутся новые книги, снимаются фильмы, ставятся спектакли). В общем, все худо-бедно заняты делом. Пускай дурацким, глупым, мещанским — но делом. А у Седого — ничего не вышло. Нет жизненной перспективы. Герой Варшавского восстания в эмиграции служит шофером у хозяина.

Может быть, именно поэтому прошлое для него столь драгоценно?

Обратим внимание на название повести, которая стала основой фильма: «Счастливы под пыткой».

О, сколько раз приходилось читать о том, как благополучный буржуа вспоминал концлагерь и со слезами говорил, что это были лучшие годы его жизни: сопротивление, сплоченность, отвага, драгоценная дружба и все такое.

Возникает своего рода «ретроспективный мазохизм»: тогда нам было тяжело, голодно, больно — но хорошо! А сейчас жить вроде бы легче, сытнее, комфортнее — но плохо! Возможно, в глубоком психологическом смысле так оно и есть: переселиться из барака в коммуналку или получить прибавку в полфунта хлеба к скудному пайку — это грандиозное счастье, рядом с которым меркнут все ипотеки и супермаркеты.

Мораль: для того, чтобы обожествлять прошлое, надо возненавидеть настоящее и забыть о будущем.

Наверное, нынешняя страсть к прошлому, культ прошлого, охватившие и Россию, и Восточную Европу — результат катастрофы настоящего. Когда рухнула власть КПСС, а страны бывшего «Восточного блока», он же «Варшавский договор», стали независимы и свободны, то сотни миллионов людей замерли в восторженном предвкушении счастья.

Но увы. Впереди только труд, труд и еще раз труд — но уже не украшенный звонкими лозунгами и не приправленный бесплатными социальными сервисами (оплата которых, кстати, фатально подточила социалистическую экономику что в СССР, что в ПНР и других соцстранах). Ну или тощая пенсия. Это для 99%. И сладкая жизнь для 1%. Обидно. Вот так же и бедняга Седой из упомянутого фильма думал, наверное: «Вот мы победим, вот окончится война, и тогда…» А что тогда? Да ничего тогда. Работать надо, кому где повезет, вот и все.

Нет, не все! Далеко не все! Нет ничего гаже и бесчеловечнее, чем постсоциалистический капитализм. Нужно правовое государство, разделение властей, независимый суд, свободные выборы и вообще свободная конкуренция в политике, экономике и культуре. Иначе — застой, тоска и культ прошлого.

Но культ прошлого в нашем (российско-восточноевропейском) случае имеет вот какое трагическое свойство. Нельзя поклоняться прошлому слишком уж далекому.

Культ Гангута или Бородинского поля (Грюнвальда, Шипки, королей Стефана или Арпада) прекрасен, но прохладен и не может согреть остывающую идентичность. Прошлое должно пульсировать в воспоминаниях отцов и дедов. От прошлого должны остаться пусть немногочисленные, но живые ветераны.

Поэтому таким прошлым для всех нас стала война.

Но Вторая мировая война была гораздо больше, чем просто война — это был огромный (может быть, трехвековой) кусок мировой истории, сжатый в шесть лет. Ход истории страшен. Особенно когда так ужасающе быстр. Сколько людей погибло! А сколько государств было уничтожено, а потом перекроено! Сколько национальных историй переломано! Сколько народов пострадало именно как народы, «языцы», племена! Сколько оккупантов и освободителей, коллаборационистов и повстанцев!

Но каждый хочет быть героем.

Вот в Польше приняли закон об уголовной ответственности за приписывание полякам участия в Холокосте и в прочих кровавых мероприятиях. Возможно, закон неправильный. Но возможны ли здесь «правильные» законы? Тем более — единственно правильные?

Появление таких законов — вещь естественная. Нельзя, глупо, бессмысленно надеяться, что страны, народы и люди, участвовавшие в Войне, когда-нибудь придут к согласию — где черное, а где белое, где герои, а где предатели. У каждого народа свой эпос недавней истории.

Да и внутри каждого национального эпоса тоже не все так гладко и едино.

«Мы хотим смотреть кино (читать книги) про наших славных дедов! А не эту либерастическую клевету про лагеря и ссылки!» — это я постоянно читаю в фейсбуке. Желание понятное. Но вот ведь какая штука: деды были разные. Как минимум трех категорий. Одних дедов сажали, охраняли и расстреливали. Другие деды как раз этим и занимались: арестами, охраной, расстрелами. Третьих миновали обе сии чаши, но они что-то знали и чувствовали. Одни были душой с первыми («что эти сволочи с людьми делают!»), другие — со вторыми («зря у нас не сажают!»). И это — в мирное предвоенное и послевоенное время. А уж на войне деды были такие разные — диву даешься. Не надо упрощать насчет дедов. И сгребать их в одну кучу под названием «славные» — тоже не надо. Однако каждая, если так можно выразится, «группа памяти» настаивает на своей исключительной правоте.

Еще одна проблема. Как заметил еще граф Уваров, история не стала достовернее с тех пор, как размножились ее источники. Особенно же обострился этот парадокс в контексте фотошопа и генетической экспертизы.

«Отстаньте от меня с вашими фактами! — кричит сторонник одной концепции прошлого своим оппонентам. — Архивные материалы? Я их не видел. Почему я должен верить публикациям? Это подделка. Но допустим, они подлинные, ну и что? Разве современники не могут лгать? Разве старики не могут выжить из ума? Фотографии? Это фотошоп. Покажите мне реальный ров с трупами. Откуда вы знаете, чьи это кости? Может быть, это жертвы холеры черт-те какого года. Где экспертиза ДНК? Ах, пулевые дырки в затылках? Где баллистическая экспертиза? Марку оружия все равно нельзя установить, а если да, то как доказать, в чьих руках был этот пистолет? Ах, свидетельства очевидцев! Где они? Ах, в архивах? Ха-ха!»

Любимый аргумент скептиков: «Лично я не видел своими глазами». Но он часто какой-то однобокий. Я много раз слышал: «Лично я не видел своими глазами, как людей мучили в ГУЛАГе» или «Меня тогда в Катыни не было, как я могу судить — кто, кого, когда, за что». Но

я ни разу не слышал: «Лично я не видел своими глазами, как Сталин выиграл войну» или «Меня тогда на Байконуре не было, откуда я знаю, что там летало, кто там летал».

Такой вот, извините, гносеологический перекос — в сторону официальной точки зрения на прошлое.

Позволю себе длинную цитату:

«— Вы считаете, Уинстон, что прошлое существует? — О'Брайен слегка улыбнулся. — Что значит «существовать»? Сформулирую яснее. Существует ли прошлое конкретно, в пространстве? Есть ли где-нибудь такое место, такой мир физических объектов, где прошлое все еще существует?
— Нет.
— Тогда где оно существует, если оно существует?
— В документах. Оно записано.
— В документах. И…?
— В уме. В воспоминаниях человека.
— В памяти. Очень хорошо. Мы, партия, контролируем все документы и управляем воспоминаниями. Значит, мы управляем прошлым. Действительность существует в человеческом сознании и больше нигде. Не в индивидуальном сознании, которое может ошибаться и в любом случае преходяще, — только в сознании партии, коллективном и бессмертном. То, что партия считает правдой, и есть правда. Невозможно видеть действительность иначе, как глядя на нее глазами партии». (Дж. Оруэлл, «1984»)

Все верно, увы.

Вот я, казалось бы, «независимо мыслящая личность». Но у меня тоже промыты мозги, и мне тоже трудно усвоить — не «понять», не «знать», а именно «усвоить», сделать окончательно своим — утверждение, что нацизм разгромили союзные державы (СССР, США и Великобритания), а не просто «наша страна». Я внутренне пожимаю плечами, когда мне рассказывают про Эль-Аламейн, атолл Мидуэй, высадку в Нормандии, ленд-лиз и конвои в Архангельск. «Да, да, — думаю я. — Конечно, конечно… Но!!!» Партия глубоко проникла в мое сознание.

Проблема в том, что после распада СССР и «Восточного блока» стало слишком много партий. Каждое государство (вернее, каждая правящая элита), и каждая оппозиция, и каждое национальное меньшинство — это оруэлловская «партия». Которая бессмертна и никогда не ошибается. Пока ее не сменит другая, такая же вечная и безошибочная.
Но это пустая затея — пытаться разубедить или переучить людей, которые молятся на прошлое.

Вернуть людям настоящее — вот задача для политиков и интеллектуалов.