Цивилизация
Владимир Путин призвал определить грань «между циничным, оскорбительным эпатажем и творческой акцией». Сделал он это на совместном заседании советов по культуре и искусству и русскому языку. И призвал самих творческих работников решить, что можно, а что нельзя. Стоит ли такое предложение воспринимать как реверанс в сторону трепетных людей искусства, поскольку ясно, что они между собой ни о чем никогда не договорятся? Или это отсыл к советским временам, когда творческие союзы под чутким партийным руководством вполне справлялись с сепарацией на агнцев и козлищ в своих рядах? Тогда многие творческие работники считали себя «солдатами партии». А сами мысли о «побеге» от генеральной линии жестоко карались.
Вступить в дискуссию отважились двое. Артист Евгений Миронов пожаловался на запреты спектаклей на местах (например, уже перешедшей в разряд «винтажной» рок-оперы «Иисус Христос — суперзвезда»). Вопрос о том, кто именно виноват в запретах, был утоплен со стороны Минкультуры в чиновничьей «несознанке» и обещании «разобраться». Режиссер Сокуров, хлопотавший за осужденного украинского коллегу Сенцова, кажется, получил более внятный намек на то, что тому, возможно, не придется сидеть все 20 лет по приговору о терроризме, поскольку президент считает вопрос деликатным и лично за ним следит.
В остальном деятели культуры были верны себе и традиционному русскому жанру челобития царю. Такие выступления обычно начинаются со слов «Спасибо, что вы есть…».
Создалось впечатление, что не данному собранию по зубам задача, над которой веками бились философы, да так и не пришли к единому мнению. Как найти баланс между свободой и ответственностью? Путин и в послании сказал, что первого не бывает без второго.
«Свобода и ответственность: в поисках гармонии» — так, кстати, называется книга патриарха всея Руси Кирилла. Впервые изданная в 2008 году, она буквально на днях была презентована в очередном переиздании на немецком. Возможно, именно на немецком, которым отлично владеет Путин, это звучит «жестче», каковое звучание как раз более имманентно нынешним временам — «Freiheit und Verantwortung».
Патриарх ищет гармонию (но разве достижима она?) в таких формулировках: «Именно совокупность свободы и ответственности дает ориентиры развития для личности и общества в целом. Ценность ответственности человека не может быть уделом правовой системы, однако последняя не должна игнорировать роль ответственности личности в реализации прав и свобод… Свобода выбора, которую исповедует современный мир, сама по себе не способна принести человеку счастье и благополучие, когда выбор определяется исключительно материальными факторами».
Президент, в свою очередь, в послании говорил, что только сплоченное общество, в том числе на основе патриотизма, но никак не разобщенное, способно достигать поставленных стратегических целей. В этом смысле там, где у патриарха Бог, у президента — Государство.
И вы не встретите у Путина пространных рассуждений о том, что надо защищать индивида (личность) от государства. Только от отдельных чиновников. Единство страны и крепкая государственность в этом смысле выше интересов и прав отдельной личности. И в таком подходе нет ничего, что противоречило бы русской исторической традиции, не познавшей в полной мере европейского Просвещения и всегда считавшей индивидуализм пагубным.
Владимир Путин, с одной стороны, говорит о принципе свободы творчества как «абсолютно незыблемом». Но что значит «абсолютно»? Если он же говорит, что «у всех свобод всегда есть вторая сторона: ответственность». Тогда, получается, не абсолютно, а относительно.
А какая ответственность? Моральная, гражданская или уголовная? Без уголовной ни в одном государстве не бывает. Но где та грань, когда именно уголовная полагается за то, что тот или иной индивид подает как «свободу творчества»? Когда суждение об «ответственности» того или иного эпатажного творца за свое творчество вправе выносить уже не другие индивиды в меру своего понимания прекрасного, а «искусствоведы в штатском»? И вправе ли? Была бы интересна, конечно, личная оценка президентом сентенции патриарха о том, что «ценность ответственности человека не может быть уделом правовой системы…».
Впервые развив учение об этике и о моральной ответственности, Аристотель при этом отделял собственно человеческие поступки и творчество. О роли государства в регулировании творчества он, кажется, не распространялся.
Но если (и когда) государство берет на себя функции оценивать те или иные произведения искусства с точки зрения их «полезности» или «вредоносности» для общества, то речь уже не столько о моральной ответственности творцов, сколько о цензуре.
Это еще один древний предмет для дискурса. Ни одна страна в своей истории длительного периода цензурирования художественных произведений не миновала.
Понятие цензуры в общественный дискурс внес Сократ. Его ученик Платон цензуру уже оправдывал. А, к примеру, Эврипид защищал безусловное право свободно рожденных людей — не рабов, заметим, что важно — самовыражаться без каких-либо ограничений. Первой страной, запретившей цензуру законом, стала Швеция. В 1766 году. В то же время, к примеру, Американская ассоциация библиотекарей и по сей день публикует списки книг, запрещенных разного уровня властями страны для той или иной категории читателей/пользователей.
К началу ХХI века даже страны развитой демократии так и не избавились от цензуры. По крайней мере в форме самоцензуры. И еще неизвестно, какая форма хуже. Или лучше? Является ли самоцензура формой ответственности?
Вырабатывать критерии цензуры проще и даже честнее, чем пытаться разрешить неразрешимое — определить некой санкционированной сверху договоренностью гармонию между свободой и ответственностью. Определение такой гармонии всякий раз индивидуально. Или, в случаях с изысканиями первосвященников, ограничено пределами данной конфессии. Нельзя заставить все общество жить в рамках, одобренных сверху, при деятельном содействии (почти как «деятельное раскаяние») представителей культуры «ответственности».
Когда тот же Евгений Миронов говорит об «ответственности художника, властителя дум», он понимает одно. Если человек творчества вообще может мыслить конкретно. Его больше беспокоят хулиганские попытки патриотических или православных самозванных цензоров сорвать спектакль. Когда же об «ответственности» некоторых настроенных на безграничную свободу творчества «шибко умных» говорит президент, то он подразумевает скорее другое: угрозу таких либерал-радикалов «расшатать лодку» государственности путем разжигания плюрализма мнений. Что видится недопустимым не только с моральной точки зрения, но и с уголовно-правовой.
В сегодняшней России споры об ответственности художника, цензуре, погромах выставок и запретах спектаклей являются лишь продолжением русской исторической традиции всякий раз привлекать верховного правителя — царя-батюшку, генсека, правящую партию (вариант — ОНФ), президента — в арбитры-защитники.
Каждый творец, мнящий себя современным Пушкиным, непременно хочет, чтобы его личным, чутко понимающим его трепетную душу цензором был не какой-то назначенец Бенкендорф, а лично государь-император.
Личность «государя-императора» все время меняется. А понятие патриотизма и приверженности неким морально-этическим принципам, которые, слава богу, пока не доведены единым списком до мастеров культуры, пришло на смену советским «партийности в литературе» и «социалистическому реализму».
Нынче не те времена, когда лично генсек (особенно Сталин и Хрущев) вершил судьбы художников и поэтов, публично распиная их, как нашкодивших недоумков.
Сейчас, на самом деле, времена невиданной в истории России свободы. Просто обрушилась она на внутренне несвободных людей.
Путин, высказываясь на темы культуры искусства, старается предстать «над схваткой» и ограничиться общими, вполне бесспорными фразами. Старается не давать оценок тем или иным произведениям. Разительный отход, между прочим, от наших исторических традиций. Хотя наверняка ему многое не по нутру бывшего советского чекиста. С другой стороны, и погромщикам власти окорот не давали до сих пор публично. Подспудно, возможно, испытывая так называемое гражданское общество: а само-то оно на что способно? Что же оно не дает отпор мракобесам-черносотенцам, а раболепно всякий раз бежит жаловаться высокому начальству?
В этом смысле диалог в рамках совета по культуре с теми, кто у нас сегодня признаны «лицензированными творцами и художниками», был не диалогом между выборным должностным лицом, с одной стороны, и в полной мере свободными людьми — с другой. Свободными в понимании Эврипида — как «рожденные свободными». Они почти все — люди из советского прошлого, даже если застали его еще детьми. И все в той или иной степени зависимы от государства, значит, от чиновников. В том числе зависимы внутренне.
Именно чиновники и являются главными толкователями президентских «эманаций» насчет свободы и ответственности. Услышат один намек как более важный — будет вам чуть больше свободы, уловят другой (о недопустимости «шибко умным» оскорблять чувства верующих и национальные традиции) — будут напирать на ответственность. Вплоть до уголовной.
Противодействия со стороны гражданского общества постоянно колеблющаяся линия партии в лице чиновников/жрецов/толкователей не встречает. Сегодня из Кремля могут подуть ветры заморозков, завтра — оттепели. Но никто не выходит на улицы в защиту запрещенного спектакля. Никто не дает отпор ряженым погромщикам, закрывающим выставку.
И пока это ощущение внутренней свободы и достоинства в обществе не появится, диалог Поэта и Государя, Художника и Партии будет проходить примерно в таком духе, как описано в рассказе Льва Толстого «После бала». Помните? На балу герой встречает прекрасную Вареньку, влюбляется. Затем появляется ее отец, статный полковник николаевской России. В сапогах от явно батальонного сапожника. («Чтобы вывозить и одевать любимую дочь, он не покупает модных сапог, а носит домодельные», — подметил наш герой.) Танцует мазурку он по всем правилам. «Надо все по закону», — говорит он, готовясь к танцу с любимой дочерью и натягивая замшевую перчатку на правую руку. А затем тот же полковник руководит экзекуцией беглого татарина (его прогоняли, побивая палками, через строй). И очень сердится, когда тот или иной солдат ослабляет удар в ответ на вопли наказуемого «Помилосердствуйте, братцы». Братцы-солдаты, как известно, не милосердствовали.
Татарин после несостоявшегося бегства к свободе не сопротивлялся. А любовь к прекрасному — Вареньке — у героя рассказа тотчас прошла.
