Цивилизация
Мартин Форд. Роботы наступают. Альпина нон-фикшн
Программист и бизнесмен из Кремниевой долины утверждает, что экономика входит в новую эпоху, где машины станут полноценными работниками, а не просто вспомогательными устройствами, как было раньше.
Вычислительная мощность компьютеров удваивается примерно раз в два года.
Первые беспилотные автомобили уже возят людей в Калифорнии и Флориде. Машинный интеллект уже сейчас обучает сам себя почти без участия человека.
В ближайшие десятилетия машины заменят большую часть нашего труда, включая сложную врачебную диагностику, торговлю на бирже и сочинение популярной музыки. Прежняя экономическая и политическая система будет вынуждена перезагрузиться, радикально изменив свои главные правила.
Как связан социальный и моральный прогресс с технологическим развитием? Кто несет основную ответственность за будущее: сверхбогатое меньшинство? Интеллектуалы? Технократы, пишущие алгоритмы? Политическая элита?
Будущее по Форду — это мир безработных, где работа станет особым, редким и эксцентричным занятием.
Уже сегодня даже в самых развитых экономиках число рабочих мест почти не растет. Реальная заработная плата (данные по США) все сильнее отстает от роста производительности вот уже 40 лет. Проседание рынка труда и покупательной способности большинства людей неизбежно. Следует ли отсюда фатальное падение спроса и замедление роста?
Станут ли все этапы нашего образования полностью «домашними»? Что произойдет с финансовым рынком и военно-промышленным комплексом, когда мы создадим по-настоящему думающую машину? Как будет выглядеть пресловутая «сингулярность», которая обещает стать самым важным событием в нашей истории?
Готовых ответов нет ни у кого, но Форд рассматривает основные сценарии, предложенные новым поколением экономистов и футурологов.
Бенедикт Андерсон. Воображаемые сообщества. Кучково поле
Британский социолог и крупнейший специалист по Индокитаю создал одну из самых известных книг, отвечающих на вопросы: откуда берется национализм и как вообще определяется «нация»?
Национализм как политическое явление возникает не раньше XVIII века на руинах прежних династических государств. Образцом для всех последующих национализмов станет американская модель национального строительства, начатого креольскими пионерами, все дальше отодвигавшими горизонт освоенной ими земли. Появление интеллигенции, способной составить словарь и записать грамматику, сходным образом закладывало национальный фундамент и в Норвегии, и в Турции. Книгопечатание и развитие книжных рынков убавили языковое разнообразие и облегчили изобретение наций.
Как связаны национализм и чувство стыда за свою страну?
Почему и когда людей перестало устраивать религиозное зеркало, в котором они видели себя прежде, и зачем им понадобилось новое «национальное» отражение?
Чем отличался «революционный» национализм от «официального»? Кем и как создаются «древние корни» нации, когда есть срочный политический спрос на ее появление? Что именно нужно добросовестно забыть, чтобы построить убедительную нацию?
Нация как необходимая большинству людей воображаемая причина коллективной суверенности и горизонтальной солидарности, переживаемая на основе общих мифов и ценностей. Могила Неизвестного солдата как точка ее сборки. Внутри одной нации, действуя по правилам, открытым Андерсоном, может появиться сколько угодно новых наций. Впрочем, любое сообщество незнакомых друг с другом людей «воображаемое», поэтому интересен сам исторический механизм того, как именно оно организуется в каждом конкретном случае.
Можем ли мы свободно выбрать свою «нацию», и если нет, то почему? Как перепись, карта и музей участвовали в изобретении наций? В чем влияние колониальных границ и системы образования на этот процесс?
Почему история нации всегда движется по хронологии назад, в прошлое, а не в будущее?
Колин Эллард. Среда обитания. Альпина Паблишер
В современном Стокгольме и Амстердаме учли, что уличные фасады формируют настроение, и рассчитали алгоритм желательных эмоций пешехода. В Вене вычислили разницу между женскими и мужскими маршрутами. В ближайшем будущем нас ждут «зеленые» дома, покрытые подвижной чувствительной оболочкой и распознающие наши чувства и мысли через повсеместные датчики.
Американский психолог-урбанист написал книгу о том, как работает пространство в нашем сознании со времен Стоунхенджа. Оно провоцирует, стимулирует, пугает, подавляет, расслабляет и соблазняет нас. Как именно мы считываем все это? При чем тут зеркальные нейроны и когнитивные науки?
Особенно важен не утилитарный, то есть не связанный с защитой и удобством, аспект архитектуры — обещание бессмертия, авторитет власти, сохранение коллективного мифа.
В возведении небоскребов, торговых центров и проектировании площадей доминируют те же принципы, что и в организации древних мест исцелений, жертвоприношений и молитв.
Эмоции, а не только логика — важнейшее условие нашего выживания, а отношения с застроенной средой — важнейший источник эмоций. В создании собственного мира мы прошли путь от первой городской стены до виртуальной реальности, позволяющей «перенестись» в любое интересное нам место, не покидая дома.
Какие рецепторы образуют «пейзажный центр» в мозге? Что заставляет нас наделять человеческими чертами даже геометрические фигуры? Как наш первый дом влияет на выбор всех последующих?
Почему мы чаще моргаем в хаотичном городе с кривыми улицами?
Фрактальная размерность пейзажа устойчива, и в искусственной среде города мы бессознательно ищем тех же показателей. Мобильные приложения ориентируют нас в незнакомом городе, но физиологическая механика впечатлений, вызывающая солидарность или одиночество, неизменна.
Бенджамин Бухло. Неоавангард и культурная индустрия. V-A-C press
Каков для разных эпох механизм селекции, отделяющей «искусство» от «не искусства»? Чем постмодернизм отличается от просто модернизма? Что такое «капиталистический реализм»? Как работает посттрадиционное и постнациональное сознание? Почему поп-арт был преимущественно американским явлением?
Бухло — гарвардский профессор, редактор арт-журнала October и один из главных нынешних «понимателей» современного искусства. Он нагружает работы и судьбы авангардистов максимальной теорией и рефлексией. Дюшан, Уорхол, Кляйн, Бойс, Рихтер, Хааке и десятки других художников, изменивших правила игры. Гринберг, Малларме, Адорно, Бурдье и еще легион толкователей.
Искусство как неразрешимое напряжение между двумя противоположными полюсами — художественным производством и культурной индустрией. Первое — это стратегия уклонения, саботажа, пространство утопической мечты, разоблачение идеологии и критика господствующей системы отношений. Второе — это успех, организованный по строгим правилам, господствующая рыночная идеология, примитивный миф о гениальном авторе-одиночке.
Почему Ив Кляйн назначал совершенно разные цены своим абсолютно одинаковым холстам?
В какой ситуации единственный для художника способ сохранить лицо — это прикинуться роботом? Что такое «тавтология овеществления»? Как реагировала арт-критика на «полосы» Даниэля Бюрена? Почему инсталляции не нужно хранить после окончания выставки?
Дадаисты, концептуалисты, минималисты, поп-арт и множество других манифестов, претендовавших изменить наше видение самих себя. Искусство сравнимо с остроумием и сном и содержит в себе «приостанавливание власти». «Выход из холста» превращает нас из зрителей в участников.
Что будет говорить через художника, если он полностью уберет «себя» из своих работ? Почему для Йозефа Бойса был так важен миф о татарах, нашедших его в снегу после крушения самолета? О чем напоминает нам абстрактная скульптура? Почему новое искусство стремится к отрицанию породивших его причин?
Александр Гаррос. Непереводимая игра слов. АСТ
Гаррос — писатель, в соавторстве с Евдокимовым придумавший романы «Головоломка» и «Серая слизь», а в последнее время очеркист и летописец нашей эпохи. Он чутко слышит, точно видит и остроумно фиксирует ментальный пейзаж через портреты самых характерных персонажей.
Вот Захар Прилепин хвалит нью-йоркских устриц и признается, что у него есть чувство, что он всех «одурачил». А вот философ и художник Максим Кантор говорит о необходимости нового языка и формулирует свои претензии к либеральной богеме. Клоун и интеллектуал Слава Полунин объясняет, почему в его семье запрещено смотреть телевизор и слушать радио. Леонид Парфенов рассуждает про то, что в разделенной высокими и охраняемыми заборами стране нечего ждать появления общенациональной мифологии. Михаил Шишкин растолковывает, почему Россия не подходит для выживания слабых. Алексей Герман бросает работу над «Трудно быть богом» в 1989-м, потому что это больше не актуально, и возвращается к ней в новом веке, потому что это опять актуально.
Бизнесмены, поэты, музыканты в своем интерьере. Гаррос очень внимателен к обстановке: дом, посуда, рабочее место, одежда — материальные детали чаще говорят больше, чем слова.
У каждого персонажа его портретных очерков есть стиль и утопия, и портретист пробует схватить и положить на бумагу обе эти вещи, не лишая их неизбежных двусмысленностей. А к завершению чтения у нас есть убедительный портрет и самого Гарроса. В детстве он представлял себе будущее по братьям Стругацким, теперь вырос, будущее оказалось совсем не таким, но ему все равно интересно, что происходит с миром и почему российская литература перестала выдавать книги, важные для всего мира?
