Цивилизация
В представлении воинственных пруссаков, открыто подстрекавших более вялую, хотя и самодовольную Австро-Венгрию, война должна была стать молниеносной и, ясное дело, победоносной.
Германия, запоздавшая к разделу мира в XIX веке, была снедаема мучительными комплексами неполноценности.
Неизлечимым бельмом в кайзеровском глазу была самодостаточная и вполне успешная Франция, где уже через день после первой бомбардировки Белграда была объявлена мобилизация. То, что выстрелило в одном месте, немедленно отозвалось в другом. Европа была так устроена уже тогда. В ответ на вторжение Германии в Бельгию мобилизация во Франции стала всеобщей, и к ней на помощь выдвинулись английские войска, также вступившие в войну.
Поскольку все пошло не совсем так молниеносно и победоносно, как предполагали германские военачальники, темп войны ощутимо замедлился уже через месяц. Битва на Марне, известная своим блестящим десантом корпуса марроканцев на парижских такси, охладила кайзеровский пыл. К середине ноября война приобрела затяжной характер и продемонстрировала всем свое новое, доселе невиданное и устрашающее лицо.
Гигантские потери, с трудом компенсируемые тотальной мобилизацией тылового населения. Дискредитация старых стратегий. Конец извечного господства кавалерии. Бесполезность крепостей. Триумф инженерных войск. Бои в воздухе и авианалеты. Газовые атаки. Обстрел из минометов. Чуть позже — танки. Человеческое восприятие не поспевало за темпом этой войны, с пулеметной скоростью рвавшей в клочья прекрасное прошлое Европы.
Россия, хотя и вступилась было за Сербию, в основном действовала в аналогичном Германии имперском направлении — расширяла территории.
Уже в начале августа российская армия стремительно продвинулась в Восточную Пруссию, отпраздновав победу в битве при Гумбиннене. Сейчас как раз на месте тогдашних боев, то есть на территории Калининградского эксклава, открывают памятник — идущий в атаку солдат Российской армии с винтовкой наперевес. Он будет стоять на месте памятника 33-му Восточнопрусскому («графа Роона») полку фузилеров, который со дня основания в 1749 году квартировал в Гумбиннене, а 7 августа 1914 года (по старому стилю) принял бой с превосходящими силами противника.
Как утверждают отцы города Гусева, как сейчас называется Гумбиннен, стелу в честь полка не вышло восстановить, вот и было принято решение воздвигнуть на месте демонтированного фундамента новую фигуру. Имеется в виду, что земля эта все равно стала нашей — не в одну войну, так в другую.
А в 1914 году победа российской армии в Восточной Пруссии быстро сменилась неприятностями. Из-за ошибок начальства направления ударов разошлись, и немцы устремились в прорыв к слабым флангам. Значение последовавшего разгрома частей генерала Самсонова кайзеровскими войсками при Танненберге было канонизировано в Германии в 1920-е годы, когда на средства ветеранов был сооружен огромный мемориал, позднее взорванный отступающей армией Третьего рейха и доломанный властями Польской Народной Республики.
Одновременно с действиями в Восточной Пруссии куда более очевидным успехом увенчалась так называемая Галицийская операция. Российская армия нанесла ощутимое поражение Австро-Венгрии, после чего та больше не оправилась и превратилась в подобие дотационного региона, вечно требующего помощи и контроля со стороны гораздо более умелой и боевитой немецкой армии.
России при этом отошли Галиция и Буковина, где сейчас уже никак не получится поставить памятник — сегодня это Западная Украина. Правда,
в столице захваченную территорию сочли исторической Русью и прославляли очередное торжество справедливости.
Скорая потеря всех этих земель в 1915 году вряд ли была бы препятствием для возведения в наши дни на территории Украины такого памятника. Если, конечно, он был бы задуман вне государственных триумфов и национальных приоритетов, но в память о павших, посланных на смерть по имперской привычке. Но известные события свели на нет любые перспективы подобного сотрудничества.
Весь следующий 1915 год Российская армия отступала и несла тяжелейшие потери. Основная роль, которую вплоть до своего выхода из войны выполняла Россия, заключалась в оборонительном удержании Восточного фронта, ослаблявшем натиск Германии на западноевропейских рубежах.
У России еще случались победы на суше и на море. В 1916 году российская армия нанесла поражение Османской империи, вступившей в войну на стороне Германии, но это было уже не важно. Ничтожные позиционные преимущества, конвейерное убийство, экономический кризис на фоне автоматизма военных действий и туманности стоящих за ними политических требований — участники кампании оказались в равном положении.
Может, странам Антанты и приходилось легче из-за вступления в войну союзных государств Нового Света. Но была у этой помощи и другая, поистине дьявольская сторона. Впервые в истории война шла по всей Земле. Над головами всех цветов и оттенков, над льдами и тропиками, на суше и на море с тяжелым свистом летел один и тот же кистень, раскрученный чьей-то безумной рукой.
Но чьей же, чьей? Ведь Европа, казалось, жила в мире и согласии, не без раздражения отвлекаясь от утреннего кофе с газетой, когда в двери стучалась какая-то очередная локальная война. С одной стороны, после примерного разгрома Наполеона весь XIX век прошел под аккомпанемент кровопролитных и жестоких конфликтов. С другой стороны, в сравнении с драмой 1914 года они выглядят благородной стрельбой по дуэльному кодексу.
Все, кому были доступны буржуазные блага, были одинаково счастливы, как скучные счастливые семьи у Льва Толстого. Ездили в красивых удобных поездах, наблюдали за окном следы довольства и труда, чинно ели завтрак на севрском или майсенском фарфоре, одевались у ласковых портных, курили табак из колоний, любовались металлом и стеклом вокзалов и выставок, удивлялись на аэроплан, телефон и кинематограф, а через пять лет внезапно обнаруживали себя в щегольских перчатках за рулем автомобиля «Де Дион Бутон».
Всем было одинаково удобно и хорошо. Экономическая связь Германии и России была теснее некуда.
Австро-Венгрия числила себя традиционной матерью славянских народов, Карлсбад был главным русским курортом. Какие пушки, бьющие по Белграду? Невозможно, нелепо, исключено. Жители цивилизованных стран знали, что разумно, а что — нет.
В советские годы ходил анекдот: «Знаете, какое самое мощное орудие в мире? Пушка крейсера «Аврора». Один выстрел — и семьдесят лет разрухи». То же самое можно сказать о пистолете, из которого стрелял в наследника австро-венгерского престола боснийский студент Гаврило Принцип. Он ставил перед собой конкретные, крайне ограниченные задачи, но вынул затычку из плотины большой истории.
Внутренних различий оказалось больше, чем внешних сходств. Концепций доминирования — столько же, сколько крупных игроков. А идей суверенитета — столько же, сколько народов, в том числе лишенных собственной государственности.
Мир оказался не естественным соседством, но хрупкой архитектурой договоренностей. Как только их кому-то надоедает соблюдать, постройка рушится.
Наступает паучья темнота вне всяких резонов. Британский историк Арнольд Джозеф Тойнби, пытаясь через двадцать лет после случившегося катаклизма осмыслить его причины, выдвинул ныне уже неактуальную теорию цивилизационных циклов, когда большая война происходит раз в столетие независимо от того, насколько совершенен компромисс, достигнутый выжившими участниками предыдущей войны, ее свидетелями и их прямыми потомками. Дальше память ослабевает, остаются героические мифы, и все повторяется сначала.
Но неактуальна эта теория уже потому, что XX век не раз ее опровергал. В первую очередь — следующей, еще более страшной, но в итоге более осмысленной войной.
В июле 1918 года к войне наций и континентов примкнул тридцать третий участник — Гондурас. К этому времени большевики уже подписали Брестский мир, в Европе начала действовать свежая и полная энтузиазма армия США, а глубоко пораженное человечество уже сошлось на том, что четыре года мир сотрясала «Великая Война» и прежней жизни уже не вернуть.
Но именно отставной подполковник Британской армии, военный обозреватель «Таймс» и «Морнинг Пост» Чарльз Репингтон в 1920 году издал мемуарную книжку под странным и зловещим названием «Первая мировая война». Идея счета изменила представление о предельности пережитого несчастья. Если случилась Первая, значит, случится Вторая. Тема предчувствий тут вряд ли уместна. Просто прозорливые люди понимали, что на этот раз компромисс вышел так себе, да и кворум какой-то неузнаваемый.
Позднейшие историки назвали начавшуюся эпоху «интербеллум» — «между войнами».
Постепенно человечество свыкалось с мыслью, что по-настоящему ничему научиться нельзя.
В советские годы события столетней давности оценивались однобоко. От Первой мировой почти открестились, оставив ее в истории на правах санитарной акции, подготовившей почву для революции. Лишь в разгар Великой Отечественной, призванной забить в советской историографии Вторую мировую, Иван Пырьев осмелился вставить в картину «Секретарь райкома» сцену с Георгиевским крестом.
О памятниках и других формах консервации прошлого не было и речи. Уже в новом веке, к 90-летию Первой мировой войны на Казанском кладбище в Царском Селе и на Братском кладбище в районе Сокол в Москве появились памятники погибшим на фронтах последней войны Российской империи. К 100-летию развернулись еще масштабнее.
Нынешний министр культуры, по специальности историк, называет эту войну «оболганной», призывает вписать в летопись русской славы.
Помимо солдата в городе Гусеве столица бывшей Восточной Пруссии уже украшена чуть урезанной композицией Салавата Щербакова, бывшего среди лидеров конкурса памятника на Поклонной горе. В итоге в Москве поставят простого пехотинца в хромовых сапогах авторства Андрея Ковальчука — в 2012 году скульптор зарегистрировался как доверенное лицо кандидата в президенты РФ Владимира Путина, а за год до того стыдил «пятую колонну» за то, что клевещет на суды, требуя освободить Михаила Ходорковского (признан в РФ иностранным агентом).
Экономические связи России с «зарубежными партнерами», привычка русских людей к благам цивилизации, годы, потраченные на освоение правил хорошего тона, — все это ведь, в сущности, ерунда по сравнению с могучим дыханием истории.
И да сохранит нас Бог от того, кто думает, что это и есть его дыхание.
Автор — профессор отделения культурологии НИУ «Высшая школа экономики» (Москва)
