Цивилизация
Пару месяцев назад в одной из своих колонок я писал о невозможности перемен в современной России, приводя в качестве примера то состояние, в котором пребывали такие страны, как, например, Аргентина и Венесуэла. Совсем недавно, 22 ноября и 6 декабря соответственно, в них состоялись президентские и парламентские выборы, на которых граждане высказалось в поддержку перемен.
Президентом Аргентины после 12 лет киршнеризма стал правый политик, ранее бизнесмен, а в последнее время мэр Буэнос-Айреса Маурисио Макри; в Венесуэле правившие с 1998 года чависты потеряли контроль над парламентом, конституционное большинство в котором обрели оппозиционеры из «Круглого стола демократического единства». Значит ли это, что страны, казавшиеся столь схожими с Россией, готовы показать ей образец того, что ждет в будущем и нас?
Ответ на этот вопрос довольно сложен, и я склоняюсь к тому, что аналогии в данном случае не свидетельствуют в пользу того, что в России следует ожидать серьезных перемен.
Конечно, формально может показаться, что доминирующим настроением в обоих государствах стала прогрессирующая усталость от более чем десятилетнего правления авторитарного лидера и его «преемников» — будь то любимая жена или скромный водитель автобуса, и здесь с Россией могут быть проведены самые недвусмысленные параллели. Однако, на мой взгляд, все гораздо сложнее.
Самым значимым, на мой взгляд, является характер экономической динамики в латиноамериканских и российском случаях.
И Аргентина, и Венесуэла в прошлом были весьма успешными в экономическом отношении странами: Аргентина занимала 5-ю позицию в списке крупнейших экономик мира в начале ХХ века; Венесуэла была одной из самых богатых стран Латинской Америки вплоть до 1970-х годов.
Приход к власти Нестора Киршнера и Уго Чавеса не столько изменил хозяйственную динамику (она не была блестящей и к этому моменту), сколько закрепил состояние стагнации. В период с 1995 по 2013 год обе страны развивались (точнее, стояли на месте) практически одинаково: в среднем рост ВВП составил за этот период 0,60% в год у Аргентины и 0,75% в год у Венесуэлы.
Собственно говоря, это хорошие примеры государств, которые, по мнению известного перуанского дипломата О. де Риверы, «ошибочно именовались развивающимися»*. Венесуэла, которая обладает самыми большими в мире запасами нефти, сегодня добывает на 23% меньше нефти, чем в год прихода Чавеса к власти, и почти на треть меньше, чем в… 1968 году. Прямые иностранные инвестиции в Аргентину только за последние восемь лет сократились в шесть раз. Инфляция в этой стране в прошлом году достигала 25%, в Венесуэле по итогам этого года может дойти до 100%.
Ощущение упадка (пусть и разной продолжительности) преследует любого, кто побывал в Буэнос-Айресе, где прекрасные здания рубежа XIX и XX веков ветшают и разрушаются в нескольких сотнях метров от Casa Rosa-da, или в Каракасе, где бетонные коробки с зарешеченными окнами окружены сотнями тысяч фавел, карабкающихся по окружающим город горам.
Не говоря о том, что
в Венесуэле на протяжении последних нескольких лет присутствует постоянный дефицит самых необходимых товаров, а Каракас остается в первой тройке городов мира по количеству убийств и других насильственных преступлений против личности.
В отличие и от Аргентины, и тем более от Венесуэлы, Россия за последние пятнадцать лет достигла существенных хозяйственных успехов, а благосостояние населения увеличилось так, что угроза его утраты вызывает у людей готовность согласиться почти с любыми инициативами правительства. Для того чтобы доверие к режиму оказалось подорванным — и латиноамериканские страны дают тому урок, — нужно не просто пятнадцатилетнее правление очередного каудильо, а десятилетие экономического спада, который в России в наши дни делает только свои первые шаги.
Не менее существенной является и политическая ситуация в соответствующих странах. Хотя некоторые и проводят параллели между убийствами Луиса Мануэля Диаса и Бориса Немцова, они не отражают состояния политической жизни в Латинской Америке и России.
В той же Аргентине новый президент с 2007 года занимает пост мэра Буэнос-Айреса, где победил на выборах со второй попытки, набрав 61% голосов. Лидер венесуэльской оппозиции Энрике Каприлес с 2008 года возглавляет один из самых богатых штатов страны — Миранду, победив на выборах Кабельо — ближайшего соратника Чавеса, нынешнего главу венесуэльского парламента. Иначе говоря,
оппозиция пришла к власти в странах, в которых авторитарные власти все же допускали относительно высокую степень политической свободы — намного более существенную, чем в России.
Как в Аргентине, так и в Венесуэле успех оппозиционных сил стал результатом продолжительного периода снижения популярности правящих партий и — что еще более существенно — показал неэффективность авторитарной системы, сталкивающейся с необходимостью «легитимизации» передачи властных полномочий. В Венесуэле речь шла о смерти Чавеса, в Аргентине — об истечении срока полномочий Нестора и сменившей его на посту президента супруги — Кристины Киршнер.
Поддержка, которая могла распространяться на харизматичного популиста, не «наследуется» его реальными или предполагаемыми преемниками — еще один тому пример дает и соседняя с обеими странами Бразилия.
Таким образом, чтобы проводить аналогии между Аргентиной и Венесуэлой, с одной стороны, и Россией — с другой, следует допустить, что на выборах в России Владимиру Путину противостоял бы имярек, за несколько лет до того победивший, например, на выборах губернатора Ленинградской области Сергея Нарышкина, затем перемещенного на должность председателя Госдумы. Или гипотетического Сергея Шойгу (как возможного «преемника») одолел бы Алексей Навальный, незадолго до того сместивший Сергея Собянина с поста мэра Москвы.
Для того чтобы недоверие к политической системе переросло в ее трансформацию — и латиноамериканские страны демонстрируют это, — необходимо не только недовольство властями, но и возможность легального оппонирования политическим лидерам.
Наконец, нельзя сбрасывать со счетов и состояние гражданского общества в латиноамериканских странах, где традиции социального протеста остаются достаточно сильными. В той же Венесуэле оппозиция тесно взаимодействует с независимыми профсоюзами, резко выступающими против нарушений прав трудящихся. Выступления членов профсоюза металлургической корпорации Sidor в 2014 году (кстати, компания была ренационализирована семь лет назад, и с тех пор объем производства снизился почти втрое) стали началом прочного союза рабочих и оппозиции.
В Аргентине в последние годы ширилось движение за гражданские права (ограничение свободы прессы, избиение активистов, исчезновение противников режима и незаконное лишение свободы становились все более распространенными), которое поддерживалось церковью и непосредственно кардиналом Х.-М. Бергольо — нынешним папой Франциском.
В обеих странах с той или иной степенью свободы действовали десятки и даже сотни неправительственных организаций, часть из которых напрямую и довольно радикально критиковали власти и раскрывали, а не идеализировали, как в России, самые позорные страницы истории. Достаточно вспомнить о движении «Матери площади Мая» в той же Аргентине.
Последнее, но не самое маловажное обстоятельство — опора на молодежь, более склонную к переменам: неслучайно Маурисио Макри победил на первых в Аргентине выборах, к голосованию на которых были допущены граждане начиная с 16-летнего возраста.
Следовательно, для начала перемен необходима куда большая социальная активность, чем проявляемая сегодня россиянами, куда большая консолидация протестного движения и, что самое существенное, объединение ряда направлений протеста в комплексное движение, части которого воспринимают другие его элементы как союзников в достижении своей цели. Тут уместно напомнить о российских дальнобойщиках, которые отказывались взаимодействовать с оппозиционными активистами, называя их «пятой колонной». В той или иной форме для противостояния консолидированному правящему режиму необходима консолидация оппозиции, которой в России нет и пока не предвидится.
Если подвести итог, стоит посоветовать российским оптимистам не обольщаться успехами оппозиционных сил на выборах в Аргентине или Венесуэле. Их уроки очевидны, но они не внушают особых надежд, так как сводятся к трем обстоятельствам.
Во-первых, авторитарные режимы не могут заменить своей демагогией реальные достижения в экономике — и через значительное время, но население все-таки приходит к пониманию, что такое положение не может продолжаться долго.
Во-вторых, система оказывается под угрозой в случае необходимости замены фигуры лидера или появления ярких оппозиционных лидеров, имеющих возможность открыто заниматься политической деятельностью.
В-третьих, важнейшей предпосылкой для изменений должна быть высокая степень взаимопонимания между всеми недовольными, отказ от «наклеивания ярлыков» и формирование базы для скоординированных действий.
В России нет сегодня ничего из вышеперечисленного. Как и шансов на то, что нечто подобное может скоро появиться. Видимо, нам действительно нужны десятилетие серьезного экономического спада (оно, судя по всему, уже началось); «момент неопределенности» во власти; появление новых политических фигур, за которыми не тянулись бы нити из 1990-х, а также формирование различных групп протеста с перспективой их объединения.
Отсюда вырисовывается и потенциальный срок, к которому нынешние уроки латиноамериканских стран станут актуальными для России, — это 2024 год, когда экономика, боюсь, достигнет катастрофического состояния, глава государства столкнется с необходимостью изменения политической системы, а население начнет понимать, что за проблемы страны отвечают совсем не те люди, которые «поураганили» в «лихих» 1990-х.
На более быстрые перемены я бы рекомендовал пока не рассчитывать.
*Rivero, Oswaldo, de. The Myth of Development. The Non-Viable Economies of the 21st Century, London, New York: Zed Books, 2001, p. 67.
