Сыть и гуща

Появилась утешительная новость. Хотя общий российский экспорт и уменьшился в сравнении с прошлым годом на треть (за счет снижения цены на нефть ее поставки сократились на 40%), но стремительно выросли экспортные продажи пробки и гороха.

Последнее время еда часто становится символом общественных перемен и даже, может быть, символом той или иной микроэпохи.

Была, безусловно, эпоха колбасы: «в Москву за колбасой», колбасные электрички, «что важнее, свобода или колбаса?». Теперь наступила эпоха сыра: осмеиваются пармезанские отряды западников и либералов, опечаленных потерей привозного вольного сыра. Да даже уличная шаурма — хоть на день — может стать предметом обсуждений и символом свободы.

Но я хочу напомнить о главной символической еде, о великом смысле которой вспомнила случайно.

Вы уже поняли: не весь экспорт снижается. Выросли — и значительно — экспортные продажи пробки и гороха. Особенно хорошо в рост пошел горох. Царь-горох, батюшка. Спасать пришел.

И я поняла, что

горох, древняя русская еда, способен стать и символом импортозамещения, и символом эпохи.

Ведь все в жизни, всю русскую историю, можно описать в терминах гороховедения, если бы наука такая, чрезвычайно отечеству нужная, существовала.

Первые именования гороховых похлебок — сыть и гуща. Только вслушайтесь в звук, в тон этих слов. Пленительную древность этих названий горох делит с овсом: овсяные и гороховые вары и кисели и были первой едой, основой.

Гуща — густая похлебка, особо популярная у новгородцев, которых глумливо называли гущеедами.

Сыть — это сытость, суть. Хотя так же называется и трава осока, папирус. И как несет от этих слов страшным родным очарованием битого, разоряемого и опять всегда поднимающегося мира — куща, пуща, гуща, чаща, рыбья кровь, волчья сыть, травяной мешок. Это еда, главное в которой именно насыщение, сытность, слизь, жизнь, крепость. В осажденном городе жители наполнили колодец сытью, сварив из последнего, и показали парламентерам осаждающего войска: «Сама земля кормит!»

Горох пришел — прискакал, ссыпался — из Персии, из трехтысячелетнего далека, и хочется зайтись по-бунински: ах, какая давняя, родовая, томящая красота в этой древности, длительности истории, связи.

История начинается от печки и царя Гороха.

Все в нем: и наказание, и поощрение, и тень кнута, и призрак пряника. В наказание ставили на горох, но и образ русского рая не сад, а молочные речи с кисельными берегами, и речь идет опять же о гороховом и или овсяном киселе.

Потешные петровские полки стреляют горохом, краем села Горюхина проходит в гороховой шинели Фаддей Булгарин, доносчик и ябеда (у Пушкина — сочинитель Б.), и гороховое пальто лет на сто с лишним становится символом филера и соглядатая.

Тут, конечно, соединение сильного образа с реальностью: фризовые шинели горохового цвета были популярны у мелкого чиновничества начиная с тридцатых годов позапрошлого века. Очевидно, полицейские сыщики, занимающиеся наружным наблюдением, надевали их из соображений «слиться с толпой», но, так же как «люди в одинаковых костюмах» в позднесоветское время, особенно своей незаметностью и бросались в глаза.

У Тэффи героиня путает филера с тайным воздыхателем: «Деве томно, деве странно, деве сладостно сугубо: снится ей его фигура и гороховая шуба».

Немец — «гороховая колбаса», ему русского киселя не понять.

Но гороховая колбаса, часть армейского германского пайка с мировой войны 1914 года, — первый массовый продуктовый концентрат.

Поэзия — это сладкий заглохший горох, это слезы вселенной в лопатках, это с пультов и с флейт Фигаро низвергается градом на грядку.

«Целый день в штабе сыпали горохом пишущие машинки»; человеческий горох ссыпается на пустую землю из телячьего вагона; Осип Мандельштам с женой ездит из Калинина, из ссылки, в Москву занимать денег на горох; Лидия Гинзбург поверила, что война скоро кончится, когда увидела в магазине продавщицу с обесцвеченными кудрями и в блузке в горохах.

Покой, облегчение, праздник, салат «Оливье» в чешском хрустале с зеленым венгерским горошком.

Ну и каким образом горох с такой-то историей позади мог уклониться от роли отечественной скрепы?

Да все дело в двойственности гороха.

В горохе есть двойное дно, и это очень важное двойное дно.

Вот смотрите. Как-то раз поздним вечером после целого дня выпуска стародавнего журнала — а выпускной день всегда неловкий, длинный, продувной — пошли мы с коллегой в соседнее кафе съесть горохового супа. Суп там был хороший. И всегда мы его ели именно в таких обстоятельствах — в горохе мало тонкого вкуса, быть может, но есть основательность. Он обволакивает, в его тяжести есть тепло и древнее утешение. Недаром гороховый кисель любили есть извозчики — после целого дня на холоде, на ветру. Гиляровский писал об извозчичьих трактирах, где обязательно еда была тяжелая: щековина, каленые яйца, горох.

В общем, спросили мы супа и увидели вдруг, что официант даже и оскорбился. Поджав губы, он ответил, что сегодня суп не варили и в меню «эта позиция на сегодняшний день закрыта». «Да почему? — завопили мы, — чем сегодняшний день нехорош? Горох в стране кончился?» Официант уже совершенно обиделся и звонким голосом отвечал: «Сегодня — День святого Валентина!»

Мы в ужасе оглянулись вокруг. И правда, все кафе было в пунцовых сердечках. За столиками сидели возлюбленные пары и нехорошо на нас смотрели. Низкий суп был поражен в правах по объективным причинам.

Отечественный человек, как известно, любит в празднике порядок, умиление и даже возможность растрогаться, и чтобы блеснула слеза, а смеха и карнавала не особенно любит, испытывает почтение ко всякого рода высоте.

А мы практически публично пуляли скабрезным горохом в зефирное сердце заезжего купидона.

Так я впервые столкнулась с тем двойным значением гороха, которое не дает ему стать основой и фундаментом русского смысла.

Гороховую похлебку называли веселым супом. Горох — это основа, которая снижает, травестирует саму идею основы. А в русском характере, как я уже упоминала, нет привычки смеяться над фундаментальным, наоборот, в ходу преувеличенная бережная почтительность, как если бы неловкое слово может вызвать беду или порушить порядок.

А «горох и репа животу не крепа». Не крепа, увы, и знаменитая сказка о том, как царь Горох с грибами воевал. По мнению многих и многих авторитетнейших фольклористов — аллегория, так сказать, нутряной схватки, желудочного боя, оглашаемого потешными залпами, то есть рассказ о том, что происходит с человеком, поевшим гороховой каши с грибами. Тут, говорят, бездна брутального юмора.

И оттуда же, по мнению многих исследователей, взялся термин «шут гороховый».

Шуты на скабрезных праздниках, специально наевшись гороху, оглашали….

Но тут я решительно не согласна.

Шут гороховый — важное определение, может быть, одно из самых важных в понимании народного характера.

Это не только чучело, не только гаер с трещоткой, это еще и «неправильно одетый человек», «выворотный человек», «непонятный» человек», «заумь-непонятка». «Этот самоуверенный Базаров и не подозревал, что он в глазах (мужиков) был все-таки чем-то вроде шута горохового» (Тургенев И. «Отцы и дети»).

В народной традиции это человек, выделяющийся, но не защищенный понятной властью или силой. Он должен быть наказан осмеянием, потому что «слишком много о себе думает». Не смейся, горох, над нами (над бобами): будешь и ты под ногами.

В общем,

в реалиях сегодняшнего дня шут гороховый — это либерал.

Ну по крайней мере та общественная страта, которую последнее время принято называть именно таким образом.

Гороховый шут способен выворотить саму сыть, саму суть и потому должен быть отторгнут от мира и осмеян.

А я все думаю: горох несет в себе и основу, и насмешку над основой, скрепу, которая не крепа. И величие, и смех над величием. Как можно вырасти на таком великом продукте, но не научиться смеяться над собой? Не научились.

Пожалуй, мы самая великая, стыдливая «к низкому» и нетерпимая к «иному» нация.

Давайте больше есть гороху. Может, поможет?