Цивилизация
Выход первого тома «Истории Российского государства» Бориса Акунина (уместнее в данном случае говорить о Григории Чхартишвили) вызвал дискуссию. Автор коснулся истоков российской государственности и вызвал новый виток бесконечных споров о ее природе. Многие тогда обращали внимание на слабость — точнее, отсутствие — концептуальной опоры, на ошибки, которых не ожидали от обладателя ученой степени в гуманитарных дисциплинах.
В результате первый том «Истории Российского государства» получил в марте 2014 года антипремию «Абзац» «за особо циничные преступления против российской словесности».
Конечно, второй том, посвященный истории Руси от битвы на Калке (1223) до воцарения в Москве Ивана III (1462), выглядит более профессиональным. У него есть официальные рецензенты — профессор Игорь Данилевский, доктор исторических наук Вадим Трепавлов, представляющий Институт российской истории, а также кандидат наук Сергей Шокарев, который представляет РГГУ. Намного шире стал иллюстративный ряд работы, количество мелких неточностей заметно сократилось. Чхартишвили намного чаще приводит цитаты других крупных историописателей — Соловьева, Ключевского, Костомарова, Карамзина.
Хотя автор еще раз признается в верности позиции «я не выстраиваю никаких концепций», но во втором томе это заявление выглядит совсем декларативно: с первых страниц становится понятно, что он придерживается вполне традиционного позитивистского подхода к истории, делая упор на политической истории в противовес модным антропологическим подходам.
Очень удачным ходом выглядит параллельное изложение событий в Орде и на Руси: их синхронизация делает какие-то явления более выпуклыми: например, ту же феодальную раздробленность, которая сгубила русские княжества в середине XIII века, а затем уничтожила Орду в конце XV века. Российская история оказывается введенной в широкий контекст мировой истории, что, безусловно, полезно. Зачастую в школьной программе события, произошедшие в Западной Европе и на Руси в одно и то же время, разделяют годы обучения.
Однако многое из вызвавших споры еще при дискуссиях о первом томе осталось во втором почти в неизменном виде.
Так, снова появляются на страницах рассуждения о «генах» — на сей раз о загадочном гене «имперскости», который, например, был у Великобритании и Франции аж до середины ХХ века, а затем куда-то исчез. Невнимание к картине мира человека приводит к тому, что автор смотрит на героев своего повествования «с позиции сегодняшнего дня».
Естественным следствием этого становится перенос понятий модерна на Средневековье: Русь неоднократно называется «колонией» Орды, что неверно — князья были в значительной степени политически самостоятельны, а кроме того, Орда, если не считать дани, не эксплуатировала эти территории экономически, например заставляя продавать хлеб только монголам или сгоняя крестьян с земли в пользу переселенцев из Степи.
Конечно же, не следует говорить об этничности применительно к монголам и жителям русских княжеств — в то время для них эта категория попросту не существовала, а для самоопределения важнее была вера, занятие или местное происхождение.
В описании «другой Руси» — Великого княжества Литовского (ВКЛ) — автор утверждает, что местные жители говорили на русском языке. Вероятно, автор имел в виду древнерусский язык, хотя уже с XIV века региональные особенности в западных областях были сильны: некоторые исследователи для описания языка ВКЛ используют термин «старобелорусский язык». Из определения Акунина невольно вытекает приоритет «древнего» русского языка над «новыми» украинским и белорусским, хотя в действительности это не так.
Так же неисторично выглядят обвинения многих исторических деятелей в жестокости, коварстве и вероломстве. Они возможны лишь с современных гуманистических позиций, однако сомнительно, что подобный морализм помогает понять средневековую русскую историю.
Еще более спорным выглядит тезис о том, что жестокость была принесена на Русь монголами: он сильно смахивает на поверье, что якобы русская матерщина заимствована из татарского языка. А это — неправда: по происхождению табуированная лексика русского языка стопроцентно русская.
Но, конечно, споры вокруг второго тома акунинской «Истории» вспыхнут не из-за этого — писатель дошел до одного из самых противоречивых и трагических моментов русской истории: нашествия войск Батыя, разрушения и разорения русских городов, потери полной политической самостоятельности. Эти события истолковываются по-разному, от восприятия нашествия и последовавшего за ним ига как катастрофы, прервавшей развитие России и лишившей ее места в Европе, до восприятия ига как интеграции Руси и Степи. Несмотря на все попытки сохранять объективность, Акунин тяготеет к «катастрофическому» варианту.
Именно в приходе монгол на Русь он видит истоки многих бед России — правового нигилизма, неуважения к личности и других.
Такая позиция станет причиной историософских споров и критики: кто-то будет упрекать автора в том, что он занимает европоцентристскую позицию, забывая о том, что и в европейских странах в это время со свободами и законностью было не гладко, кто-то, напротив, обвинит его в «азиатизации» страны, полностью отказываясь от «монгольского» фактора в развитии власти в России. Но эта полемика снова будет спором не об истории как таковой, а о наших представлениях о ней, то есть она будет неразрывно связана с российским настоящим.