Цивилизация
Амбициозные масштабные проекты всегда вызывают большой интерес у публики. Тем более когда речь идет о российской истории — о которой у каждого человека есть свое выстраданное мнение. Не становится исключением и «Часть Европы» — первый том нового исторического проекта Бориса Акунина (которого в научном контексте, возможно, уместно также называть Григорием Чхартишвили).
Предполагается, что историческое повествование автора дополнится беллетристикой — которая будет посвящена тем же историческим периодам.
Конечно, обсуждается сейчас не только сама «История...» — она неразрывна с интеллектуальной траекторией автора, прошедшего путь от известного в своей области филолога-япониста и переводчика до автора многочисленных романов, изящно отсылающих читателя ко многим произведениям мировой литературы, и общественного деятеля, инициатора «писательских прогулок».
Тем не менее «История…» дает пищу для размышлений за пределами личности Акунина-Чхартишвили.
В первую очередь возникает проблема жанра. Для учебника «История…» слишком масштабна, для популярного произведения — слишком насыщена фактами. Можно сказать, что Акунин, постоянно обращаясь к Ключевскому и Соловьеву, пытается создать новый «большой нарратив». Однако этот повествовательный текст должен чем-то отличаться от предшественников.
Акунин делает шаг в сторону методологии, отказываясь от концептуализации истории, заявляя: я хочу знать (или вычислить), как все было на самом деле.
Эти слова — очень важны, так как они отражают представление об истории у непрофессионалов (даже самых образованных и имеющих отношение к науке). Яростное желание «алгеброй поверить» понятно — чтобы избавиться от бесконечных расхождений, постоянных «вероятно» и «возможно». Конечно, специалисты по хронологии вынуждены много считать, но надеяться на вычисления как способ получения исторической информации — дело гиблое. Такие калькуляции уже «свели с ума» математика Фоменко.
Автор апеллирует к самой неисторичной из точных наук — генетике, хотя передаваемая по наследству информация важна для человека как для биологической особи, но то, что определяет его как человека (язык, религия и т.д.) к генетике имеет мало отношения. Не стоит считать, что особенности национального характера (если он вообще существует) закладываются генетикой: намного больше на них влияют, например, условия труда.
И стоит вернуться к запросу на то, чтобы «знать, как было на самом деле», который симптоматичен сам по себе. В России столько раз переписывали историю, что людям хочется надежности, в том числе и в своих корнях. При этом для профессионального сообщества такая задача невыполнима, потому что источников всегда не хватает, а кроме того — неясно, что за «все» имеется в виду.
В некоторой степени Акунин-Чхартишвили дает ответ на этот вопрос: большая часть его текста посвящена политической истории, образованию государства, последовательности смен князей, установлению православия и т.д.
Его «История…» конкретна, в ней много дат, мест и имен.
И это тоже очень выразительно: представление об истории в массовом сознании предельно фактоманское: «знать историю» — это значит знать даты. Этому способствует школьное образование, ставящее фактуру во главу угла. Но с середины XX века все больше исследователей пытаются заниматься человеком, его картиной мира, историей его повседневной жизни. Этому посвящена лишь короткая главка в конце тома. И это печально: так как новый большой нарратив о русской истории стал бы очень ценным, если бы он перенес акцент с многократно изученных перипетий борьбы за троны и княжеские уделы на низовой уровень — деревни, вотчины, на конкретного человека. Может быть, предполагается, что «Огненный перст» — беллетристическая часть проекта — как раз закроет эту лакуну, но мы пока об этом можем лишь догадываться.
Безусловно, для этого необходима историческая компетенция. Автор утверждает, что «особенность историографии киевского периода заключается в том, что источников информации <…> очень мало…». Но это неверно.
«Историографией» принято называть комплекс уже написанных исследований по проблеме, а то, что имеет в виду Акунин, относится к источниковедению.
Автор частенько некритично относится к летописям и древним историям, так как переносит на их авторов современную картину мира и современные цели. Мы не можем быть уверены, что летописцы стремились зафиксировать историческую правду (как мы ее понимаем). Для них важнее было соответствовать канону, который складывался долго и включал в себя, к примеру, сюжеты из Библии.
Акунин-Чхартишвили задается вопросом о «европейском» и «азиатском» выборе — и это приводит его в некоторый тупик. Европа в те времена, когда зарождалась Древняя Русь, отнюдь не ставила интересы индивидуума выше личных. Да, в это время там уже складывалась городская цивилизация (и к ней домонгольская страна городов — Гардарика — безусловно, относилась), но в ней еще безраздельно властвовали цехи, регламентировавшие жизнь каждого человека. До «Европы», о которой говорит Акунин, еще очень далеко (она складывается во времена Реформации — в XVI–XVII веках).
Конечно, дискуссии о «цивилизационном» выборе велись во многих странах — например, в Испании после поражения от США в войне 1898 года. Конечно, и тогда спорщики пытались вывести настоящее из событий прошлого: однако это не историческая, а скорее историософская дискуссия.
Местами удивляет легкая небрежность издателя. Так, например, «касоги» в одном месте названы «предками черкесов», а в другом — «адыгейцев». Впрочем, последнее замечание носит частный характер. Если говорить об «Истории…» в целом, то она, увы, оказалась концептуально вторичной по отношению к уже существующим текстам. Однако польза от этой работы несомненна: в ней как в зеркале отразились те глобальные проблемы отношения к истории в массовом сознании, которые нужно решать профессиональному сообществу — в том числе и обсуждая новый стандарт учебников.