Цивилизация
В наивном обыденном сознании под мифом подразумевается небылица, именно это понимание и отражается в подавляющем большинстве употреблений соответствующего слова в различных русских дискурсах сегодня. Мифу оказывается противопоставленным некое истинное знание, а сам миф является достоянием «темного», «неразвитого», «непросветленного» сознания. При этом такой подход к мифу и мифологии в целом характерен, конечно, не только для наивного сознания, но находит отражение в многочисленных научных трудах. Философский энциклопедический словарь указывает: «…в целом мифология как ступень сознания исторически изжила себя; в развитом цивилизованном обществе мифология может сохраняться фрагментарно, спорадически на некоторых уровнях».
Этому пониманию мифа противостоит иная точка зрения. А. Ф. Лосев:
«Миф не есть нечто давно отжившее, некая выдумка, но представляет собой (…) диалектически необходимую категорию сознания и бытия вообще».
М. Элиаде: «Миф может адаптироваться к новым социальным условиям, к новым культурным поветриям, но он не может исчезнуть окончательно». Можно вспомнить большое количество работ по современной политической мифологии, исследование мифологической структуры таких идеологических систем, как коммунизм и фашизм (например: Э. Кассирер, Э. Фромм, Б. П. Вышеславцев, С. Московичи) и т. д.
Прежде чем продолжить дальнейшие рассуждения, остановимся на существеннейшем свойстве мифа, при отсутствии которого в том или ином сообщении бессмысленно говорить о нем как о мифе. Э. Лич: «Специфика мифа в том, что он является божественной истиной для тех, кто верит, и волшебной сказкой для неверующих».
Проблема в том, что говорить о мифе именно как о мифе можно только в том случае, если в него верят.
Чтобы миф был действительно мифом, необходимо рассматривать его, по словам А. Ф. Лосева, «не с точки зрения какого-нибудь научного, религиозного, художественного и пр. мировоззрения, но исключительно лишь с точки зрения самого мифа; (…) миф есть (для мифического сознания, конечно) наивысшая по своей конкретности, максимальная интенсивная и в величайшей мере напряженная реальность». Скажем, загробная жизнь для верующего человека не фикция, не абстракция, а живо переживаемая реальность, понятие кармы для человека индуистской культуры не подвергается сомнению и определяет его конкретные поступки; для человека, любящего Родину, последняя не является исключительно географическим термином, некоей территорией, а разговоры о ее особом предназначении — выдумками, он ощущает магическую связь с родной землей, болезненно переживает разлуку с ней. Итак, без веры, без конкретного личностного переживания миф мертв, это уже не миф, как мумия не человек.
Миф 1) объясняет человеку окружающий мир и его самого, 2) санкционирует и поддерживает существующий порядок в том его виде, в котором он отражен в мифе, 3) задает парадигму социального и индивидуального поведения (обязательные, желательные, нежелательные, запрещенные действия).
Наша социальная жизнь, представляющая собой борьбу и взаимодействие различных дискурсов, может быть рассмотрена как борьба и взаимодействие различных мифов. При этом одно из центральных мест в этой борьбе занимает национальный миф.
Национальный миф являет собой личностно переживаемое представление о своей нации как особом объекте: ее происхождение, история, специфика национального характера, особое предназначение – все это, как и многое другое, обязательные составляющие национального мифа.
Они могут подвергаться рефлексии со стороны верящих в него, но могут и не осознаваться, существуя как нечто очевидное, само собой разумеющееся и не нуждающееся в обсуждении и доказательстве.
Национальный миф служит опорой для метонимической идентификации представителей определенного лингвокультурного сообщества. Под метонимической идентификацией понимается переживаемая носителем мифологического сознания мистическая связь с героями-предками, прямым наследником которых он себя считает, наследуя, естественно, достоинства этих предков. Позитивная идентификация проявляется, например, в таких фразах: «Мы страна Пушкина и Достоевского». Говорящий при этом (сознательно или нет) считает себя немножко Пушкиным и Достоевским, при этом его нисколько не смущает, что сам он лишен литературного дара, что в достижениях названных гениев никак не участвовал, а они вряд ли предвидели его будущее существование. При негативной идентификации представители определенного сообщества интегрируются по принципу «мы не такие, как…», противопоставляют себя иному сообществу.
Ярким примером этого является, скажем, старательно конструируемый в последние годы украинский национальный миф, для авторов которого значимо «быть не такими, как русские»
(характерно название книги экс-президента Л. Кучмы «Украина не Россия»), доказать, что так было всегда, испокон веков.
Очевидно, что национальный язык является одной из важнейших составляющих как метонимической идентификации, так и национального мифа в целом. При этом сегодня можно наблюдать ожесточенную борьбу двух противоположных лингвистических мифов. Остановимся на каждом из них. Первый условно может быть назван глобалистским. А. В. Кирилина справедливо указывает: «Многие учёные исходят из известного определения Бенедикта Андерсона («нации – это воображаемые сообщества»), выводя из него и отрицание понятия «национальный язык», который также признаётся воображаемым идеологическим конструктом.
На этом основании распространение английского языка считается естественным процессом, отражающим новую глобальную идентичность носителей передовых взглядов.
Язык в таком случае обязательно должен быть представлен как произвольный набор знаков, как инструментарий, который лишь служит переносу информации, в принципе заменим любым другим набором знаков, не вызывает эмоций и не влияет на мышление.
Скажем, недавно скончавшийся британский историк и философ Э. Хобсбаум прямо указывает:
«Пока язык не будет так же четко отделен от государства, как религия в Соединенных Штатах по американской конституции, он будет оставаться постоянным и, вообще говоря, искусственным источником междоусобиц».
По Хобсбауму, «чем меньше мы позволяем поэтам» завладевать языками, тем лучше, «так как поэзия затрудняет общение и ведет к языковому национализму». Сторонники данного подхода пытаются доказать, что национальный язык – это искусственная конструкция, появившаяся относительно недавно, что раньше люди, говорившие на множестве романских или германских диалектов, даже не задумывались об этом, невозможно было сказать, где кончается, к примеру, французский язык и начинается испанский или итальянский.
В данном случае очевидна попытка разоблачить миф о языке. Авторы подобных работ, справедливо считая одной из основных функций мифа, по словам Р. Барта, превращение истории в природу, стремятся доказать, что национальный язык является не чем-то данным изначально, но «изобретением», обусловленным определенными социальными обстоятельствами.
Разоблачение мифа в данном случае творится с позиций либерального космополитизма, то есть другой мифологии, которая кажется разоблачителю логичной и рациональной, при этом он не замечает, что сам не очень следует логическим, рациональным принципам в своих рассуждениях.
Во-первых, миф вовсе не отрицает исторического развития, скажем, до Прометея люди не знали огня. Но главное не в этом. Что меняет то, что нации и языки являются «изобретенными»? Вряд ли кто-нибудь станет отрицать существование национальной и лингвистической идентичностей и тесную связь между ними. Что меняет то, что они являются продуктами культурного развития, а не даны биологически? Сама по себе проблема отделения культурного от биологического весьма сложна. До какой степени естественно эстетическое чувство? Любовь? Совершенно очевидно, что институт семьи в его нынешнем виде – «изобретение», хотя, конечно, основывается на некоторых биологических (природных) предпосылках.
При этом даже те, кто утверждает, скажем, естественную полигамность человеческих особей, не решаются декларировать необходимость разрушения семьи.
Если же говорить о национальном языке как «изобретении», то следует признать справедливость данного тезиса. Но вряд ли можно спорить с тем, что изначальной для человека является оппозиция «свой/чужой», «мы/они». При этом не подлежит сомнению, что ищутся критерии отделения «нас» от «них». Трудно поверить, что лингвистические различия не играют при этом никакой роли. Сказанное позволяет утверждать, что лингвистическая идентификация и, соответственно, дифференциация именно изначальны, хотя формы их, конечно, исторически изменчивы.
Коснувшись базовых мифов конструктивизма, остановлюсь на лингвистических мифах примордиализма, учения, полагающего, несколько упрощая, природную или лингвокультурную изначальность этнического единства. Перечислю некоторые из этих мифов, после чего коротко остановлюсь на каждом из них.
— Древность родного языка.
— Его исключительное богатство.
— Его необыкновенная сложность.
— Угрозы родному языку, теряющему свою чистоту и правильность.
Важнейшей мифологемой является представление о древности языка.
Это связано с представлением об изначальности, столь важным для мифологического сознания. Для последнего очевидно: чем древнее — тем лучше, следовательно, самый древний – это самый хороший. Примеры подобного понимания обнаруживаются повсюду. Замечательные по своей нелепости изыскания М. Задорнова и ему подобных являются ярким тому подтверждением. Не откажу себе в удовольствии привести образчик подобного текста: «Россия — уникальная страна во всех отношениях. В районе Южного Урала около деревни Чандар в 1999 году профессор Чувыров обнаружил каменную плиту, на которую была нанесена рельефная карта Западно-Сибирского региона, выполненная технологиями, неизвестными современной науке. Подобную карту невозможно создать и сегодня. На этой трёхмерной карте были обозначены ромбовидные площадки и письменные знаки, нанесённые иероглифо-слоговым письмом, которое сразу отнесли почему-то к древнекитайскому языку, что в дальнейшем полностью НЕ подтвердилось. Вбитая нам, славянам, идея примитивности про наших предков настолько въелась в мозги российским учёным, что у них даже и не возникло мысли о том, что надписи сделаны Славяно-Арийскими рунами и легко читаются. И для этого не надо отправляться в тридевятое царство, а только сравнить с рунами из Славяно-Арийских Вед».
Этот текст, кстати, далеко не самый выдающийся по своей абсурдности, приведен здесь потому, что содержит все основные элементы упомянутой мифологемы:
абсолютное доверие профессору Чувырову с одновременным обличением мракобесия всех иных ученых, которые из врожденной злокозненности отказываются признать выдающееся открытие, отсутствие как каких-либо сомнений в существовании неких Славяно-Арийских Вед, так и доказательств подобного существования, причем надписи, оказывается, легко читаются, так как написаны, вероятно, на современном русском языке, и т. д.
Сторонникам подобных идей даже не приходит в голову, что
языки постоянно меняются, поэтому бессмысленно говорить о древности современного состояния того или иного языка.
Можно, конечно, ставить вопрос о древности письменной традиции, о времени кодифицирования этого языка, но, строго говоря, все языки одинаково древние или одинаково современные. Но для мифологемы древности все эти доводы не имеют никакого значения, так как мифологическое сознание предполагает объект своей веры вечным и неизменным, как уже говорилось выше.
Другой лингвистической мифологемой является представление о неисчерпаемом богатстве родного языка.
В силу обстоятельств мне довелось участвовать в последние годы в качестве эксперта в различных конкурсах научных работ школьников, посвященных языкознанию. Едва ли не в каждом втором исследовании встречалось утверждение о том, что русский язык является самым богатым в мире. На вопрос о критериях этого богатства зачастую следовал ответ о разнообразии словообразовательных моделей, наличии большого количества лексических синонимов, «свободном» порядке слов, предоставляющем большие возможности, и тому подобное. Правда, многие из говоривших об этом заметно смущались, когда я спрашивал их о том, являются ли, скажем, немецкий и французский языки более бедными, чем русский, так как в них значительно меньше словообразовательных моделей, да и с порядком слов все не так хорошо. Некоторые, однако, на этот вопрос давали утвердительный ответ и принимались приводить хрестоматийные цитаты из М. В. Ломоносова и И. С. Тургенева, в глазах загорались искорки гнева против безродного космополита, позволяющего себе выражать сомнение в безусловном превосходстве родного языка над всеми остальными.
Позволю себе все же объяснить элементарные, на мой взгляд, вещи:
богатство языка определяется предоставляемыми им ресурсами для создания художественных, научных, философских, политических, публицистических и других текстов самого высокого уровня.
Русский язык, конечно же, располагает подобными ресурсами, но ведь и английский, и французский, и немецкий, и некоторые иные языки вряд ли в этом ему уступают.
Еще одной мифологемой является представление о необычайной сложности родного языка и невозможности овладения им иностранцами.
Видимо, подобное представление призвано выполнять компенсаторную функцию, возвышая носителя языка над бестолковыми иноземцами. Интересно, что сам этот носитель зачастую имеет лишь весьма приблизительное представление о каких-либо иных языках.
Теперь хотелось бы остановиться на вопросе о правильности языка.
Многочисленные литании о порче русского языка, его засорении заимствованиями, сленгом, арготизмами, повсюду встречающимися орфографическими, пунктуационными, стилистическими ошибками и т. п. звучат сегодня повсюду.
Коротко скажу, что сам я не считаю эти стенания беспочвенными, хотя вижу главную угрозу в обвальном падении коммуникативной компетенции носителей русского языка молодого поколения, что, впрочем, является отдельной темой. Страх за оскудение родного языка основывается на мифологизации нормы, на представлении о том, что существует некий «правильный» язык, любые отступления от него преступны.
Норма начинает пониматься как нечто абсолютное и незыблемое, более того, отход от нормы воспринимается как «засорение», «порча» языка, следовательно, для спасения последнего необходимо всячески защищать эту норму, неукоснительно следовать ей всегда и всюду.
Теоретические представления о том, что динамична как норма, так и сами принципы кодификации языка, ничего не меняют — рациональность не разрушает миф. В качестве примера приведу случай, имевший место на семинаре преподавателей русского языка в Латвии, в Риге. Открывал мероприятие сотрудник российского посольства, который произнес дежурную речь о значимости русского языка и необходимости его сохранения во всей полноте и богатстве. При этом дипломат поделился своими впечатлениями о встречах с эмигрантами первой волны, которые, несмотря на преклонный возраст и оторванность от России, сохраняют прекрасный правильный (было произнесено именно это слово) русский язык в отличие от нас, тут чиновник грустно посмотрел на сидящих в зале.
Говоривший вряд ли задумывался над тем, что должно называться «правильным» русским языком, каковы критерии этой правильности и, соответственно, неправильности. «Правильный» язык – это нечто изначальное и вечное, он существует вне нас, мы можем лишь пытаться овладеть частью предлагаемых им богатств. Надо заметить, что разговоры о превосходстве речи эмигрантов мне доводилось слышать неоднократно. Справедливости ради надо заметить, что у этого мифологического представления есть и рациональное объяснение. Все же еще недавно
овладение родным языком в отечественной школе осуществлялось на примере текстов классической литературы XIX века, поэтому архаизированная речь эмигрантов многими воспринимается как наиболее близкая к идеалу.
Интересно, что вопрос о текстах, например, «Левши», «Тихого Дона», «Котлована», включенных в школьную программу, в которых широко представлены языковые единицы и структуры, находящиеся за пределами литературной нормы, сразу ставит ее защитников в тупик, но не может поколебать представления о том, что говорить нужно «правильно». Замечу, что сам я вовсе не являюсь сторонником полного релятивизма, отказа от норм и правил, лишь констатирую мифологическую абсолютизацию нормы, проявления которой можно видеть на самых разных уровнях.
Здесь я не ставлю своей целью подробное изучение бытующих лингвистических мифов, я также не пытаюсь добиться того, чтобы общество отказалось от мифов и обратилось к «правильному» пониманию сути вещей. Я лишь стараюсь в самых общих чертах обозначить тот мифологический фон, на котором сегодня разгораются ожесточенные споры по вопросам социолингвистики и языковой политики, ведущиеся на самых разных уровнях нашего общества.