Цивилизация
Книга российского япониста Александра Мещерякова «Император Мэйдзи и его Япония» вошла в шорт-лист «Просветителя» — премии в области научно-популярной литературы, ежегодно вручаемой двум лауреатам в категории гуманитарных, а также естественных и точных наук.
В том, что 700-страничный «талмуд» о важнейшем и интереснейшем периоде в истории Японии доберется до финала, оставив позади две сотни кандидатов (всего в шорт-лист отобрано восемь книг, четыре гуманитарных и четыре естественнонаучных), можно было и не сомневаться. В российской японистике опусы такого уровня появляются не часто, и в списке ее достижений трудов по эпохе Мэйдзи (за исключением совсем уж давних и не таких масштабных исследований, рассчитанных, тем более, на специалистов), сопоставимых, например, с фундаментальной «Реставрацией Мэйдзи» стэнфордского япониста Уильяма Бисли или книгами Мариуса Янсена или Джона Брина, не значилось вообще.
Все это так, но для тех, кто следит за творчеством Александра Мещерякова уже давно, с момента, когда в конце 90-х в издательстве «Наталис» вышла его «Книга японских обыкновений», премия, которую ему вручат (а премируются, напомним, все книги шорт-листа), будет, скорее всего, воспринята как награда honoris causa, то есть за общие заслуги.
Вот и хронологически книга «Император Мэйдзи и его Япония», впервые изданная шесть лет назад, в списке этих заслуг занимает совсем не последнюю позицию.
Ее прямым продолжением можно считать вышедшую в 2009 году книгу «Быть японцем. История, поэтика и сценография японского тоталитаризма», а своеобразным эпилогом (растянувшимся, впрочем, на 250 страниц) — монографию «Японский император и русский царь», изданную в 2004 году, подробно сравнивающую институт верховной власти в Японии и России и объясняющую, почему японский император — совсем не «император» в западном смысле этого слова, и отчего так сильно разнятся итоги модернизации двух стран, в свое время вынужденных отбрыкиваться от тяжелого наследия феодализма в авральном, так сказать, режиме.
<1>
Пожалуй, именно за нее следует взяться читателю сразу вслед за книгой «Император Мэйдзи и его Япония», которая, хотя и не забывает развлечь читателя сравнением японца с русским, оставляет без ответа главный вопрос: почему миниатюрная страна, до середины XIX века почти не знавшая колеса и некоторое время вешавшая на телеграфные столбы сельхозинвентарь в святой уверенности, что таким образом его можно передать по проводам родственникам в другой деревне, в кратчайшие сроки подверстала под себя половину Азии и стала флагманом прогресса, а ее нерасторопная соседка, как старуха над худым корытом, до сих пор ломает голову над противоречивым историческим наследием Петра I?
Да, никуда не денешься, читая подробнейшую летопись, посвященную реставрации монархии на другом конце света и царствованию (впрочем, нет, японский «царь» был совсем не царь!), посвященную тому, как очень властным и эффективным хлопком одной ладонью (словно в известном дзенском коане) странный, малопонятный человек по имени Мэйдзи сделал Японию совсем другой страной и при этом (еще один коан истории, каких в книге Мещерякова много) даже более «японистой» Японией, чем она была до его интронизации в 1852 году, читая эту «летопись» мы обречены на то, чтобы читать между этих строк историю своей страны. И поражение русского флота при Цусиме — давно уже не самая существенная историческая травма, из-за которой это происходит.
Главное же заключается в том, что стремительный модернизационный опыт Японии как исторически, так и в перспективе оказался более успешным, чем опыт модернизации России — медленный, мучительный и до сих пор толком не закончившийся.
Сильно комплексовать по этому поводу не стоит, ведь компания упрямых троечников, обреченных догонять мировой локомотив на своей дрезине, в мировом масштабе все равно остается весьма внушительной. Речь о другом. Похоже, что опыт Японии, которая в определенный момент стратегии манипуляции ресурсами предпочла стратегию интеллектуального усилия, и вынужденной прыгнуть выше своей головы (до Мэйдзи промышленность в стране, толком не знавшей даже лошадей, отсутствовала как таковая) без тренировки (на протяжении нескольких веков страна была фактически закрыта от внешнего мира), да еще и с места (времени на разбег у японцев, видевших, как происходит колонизация соседнего Китая, охваченного опиумными войнами, просто не было), стал своеобразным эталоном, отличающим успешное «догоняющее» общество от неуспешного.
Книга Мещерякова связно, методично и подробно описывает, как именно это происходило.
И здесь, несмотря на всю разницу традиций, культуры, менталитетов, да и просто размеров территории, поводов сравнить Японию с Россией, где параллельно с реставрацией Мэйдзи происходил в то время собственный модернизационный скачок — Великие реформы — накапливается по мере чтения книги очень много.
Как и в Японии, спусковым крючком модернизационной лихорадки в России стала внешняя угроза: колонизационные демарши европейских стран, спровоцировавшие кризис сегуната, и проигранная Крымская война, дискредитировавшая российскую имперскую элиту соответственно.
В России проводником реформ стала деятельная группа «теневых» чиновников, воспитанных внутри государственной системы, но вытесненных николаевской бюрократией на периферию управления. В эпоху Мэйдзи роль таких «младояпонцев» сыграли низкоранговые самураи юго-западных княжеств, отстраненные от управления страной кланом Токугавы. Так же, как и у японцев, модернизационная лихорадка породила в русском обществе болезненный, шизофренический разрыв между острым переживанием своей национальной «особости» и даже исключительности и не менее острым желанием соответствовать «мировому уровню». Описанные в книге примеры умонастроений, царивших в Японии в первые два десятителетия эпохи Мэйдзи, весьма забавны и поразительно напоминают отечественные.
Притом не только того же, примерно, времени, когда разночинцы рвались в народ, но и современные умонастроения: в российском обществе этот разрыв между «национальным» и «мировым уровнем» до сих пор не преодолен, в Японии же противопоставление «глобального» и «родного» перестало быть проблемным и антагонистичным еще в эпоху Мэйдзи.
Сходство сходством, а сердитые младореформаторы и хитроумные манипуляции сакрально-реакционными символами власти с целью вытолкнуть страну с обочины истории куда-нибудь поближе к столбовой дороге в истории модернизационных рывков встречаются сплошь и рядом начиная с французской реставрации и кончая нынешней Россией. В то же время отличия между японским — эпохи Мэйдзи и российским — эпохи Великих реформ сценарием модернизации были очень существенными. Похоже, именно ими объясняется разница предварительных итогов модернизационного скачка, подведенных обеими державами в начале ХХ века, когда Россия, раздираемая гражданской распрей, проиграла в войне с Японией, так и более грустных поздних итогов, которые мы подводим в начале века нынешнего.
Так, «младосамураи» — периферийные, «обиженные» элиты из маргинальных княжеств — не только инициировали и осуществляли проведение реформ, но и полностью контролировали институт верховной власти — императора, который, по всей видимости, сам никогда не принимал никаких решений, но, так сказать, освящал их своей персоной, делая легитимными.
В России младореформаторы не имели таких рычагов влияния на власть, которая в определенный момент могла «включить» реформы, а затем «выключить».
Другой важный момент: в отличие от русских дворян, превратившихся в паразитарное сословие, обладавшее при этом властью, самураи не владели землей, а земельная реформа, проведенная при Мэйдзи, принципиально отличалась от российской: японские крестьяне получили землю в собственность сразу и безвозмездно, налоги же, которые собирали местные князья-даймё, перенаправлялись в столичную казну. В свою очередь и самурайское сословие, изначально не связанное ни с какой земельной собственностью, массово передвинулось примерно в том же направлении — в систему госуправления, перенеся туда свою развитую корпоративную культуру, основанную во многом на коллегиальности в принятии решений.
Поэтому, если в России главным источником модернизации стало очередное перераспределение ресурсов, полученных посредством хитроумно проведенного ограбления крестьян, которые на протяжении длительного времени косвенно выкупали землю у дворян через государственные банки-посредники (таким образом аккумулировавшие средства на большие модернизационные проекты — реформу армии, строительство железных дорог, заводов и пр.), то в Японии источником модернизации стала интеллектуальная инициатива и персональный энтузиазм представителей новой управленческой элиты, по многом сформированной из бедных младших и среднеранговых самураев. Знаменательно, что ставка на такую личную инициативу (трактованную, конечно же, в терминах воинской доблести) была прописана даже в манифесте Мэйдзи.
Таким образом, говоря, что реформы Мэйдзи были проведены с умом, под этим следует понимать конкретные умы — энтузиастов-реформаторов Японии, рассказы о которых составляют существенную часть книги Мещерякова.
Стратегия интеллектуального усилия, питавшая реформы Мэйдзи, подробно проиллюстрированная автором на обширном и благодарном историческом материале, всего за жизнь одного поколения смогла изменить до неузнаваемости целую страну. Это впечатляет. Особенно, когда понимаешь, и тоже на наглядных исторических примерах, какая пропасть отделяет этот подход от стратегии перераспределения ресурсов, веками подряд реализуемой на противоположном берегу Японского моря.
В книге есть интересный эпизод, привносящий маленькое человеческое измерение в разницу этих двух больших историй.
Самурай Татибана Косай бежал в Россию во времена диктатуры Токугавы из-за подозрения в шпионаже, прожил в ней без малого сорок лет, состоя на службе в российском МИДе и преподавая японский язык в Санкт-Петербургском университете, принял православие, обзавелся женой, детьми, но бросил все и вернулся на родину, когда стало ясно, что его жизни ничто не угрожает. В то время японцы, жившие или даже просто съездившие за границу — в Европу, Америку, по возвращении домой активно включались в реформаторскую деятельность. В этом смысле Косай, прекрасно разбиравшийся в дипломатической кухне и жизни «заморских варваров» вообще, был очень ценным «кадром», но, наверное, варвары, среди которых он так долго прожил, были какими-то особенными. По возвращении Татибана Косай, не обращая внимания на царящий вокруг разгул модернизации страны, сразу же ушел в буддистский монастырь и на все предложения использовать свои знания по назначению и принять участие в реформах отвечал категорическим отказом.