Цивилизация
«Страна багровых туч» вошла в историю советской и российской литературы как первое крупное совместное произведение Аркадия и Бориса Стругацких. В основу сюжета этой повести легла история о группе космонавтов, которые в 1990-х годах летят на Венеру ради залежей радиоактивных элементов. Как писал позднее в комментариях младший брат, написана она была на спор с женой старшего — на кону стояла бутылка шампанского.
«Мы прогуливались там втроем, АН с БНом, как обычно, костерили современную фантастику за скуку, беззубость и сюжетную заскорузлость, а Ленка слушала, слушала, потом терпение ее иссякло, и она сказала: «Если вы так хорошо знаете, как надо писать, почему же сами не напишете, а только все грозитесь да хвастаетесь. Слабо?» И пари тут же состоялось», — вспоминал он позднее.
Спор произошел «в начале 1955 года (или в конце 1954)». При этом задумка произведения об экспедиции на дикую Венеру возникла у старшего брата между 1950 и 1951 годом. В переписке тех лет, кстати, впервые появляется имя «Румата», которое позднее получит герой одного из их главных произведений — «Трудной быть богом».
Писалась повесть попеременно — один из братьев написал ее первые части, второму досталось завершение. Рукопись была готова к апрелю 1957 года и пролежала в Детском государственном издательстве два года («обычный срок прохождения по тем временам», — отмечал Борис Стругацкий).
Редактор находился в смешанных чувствах в связи с попавшим в его руки текстом — приключенческий характер повести, торжество разума над природой, гимны советской науке и диалектическому материализму производили благоприятное впечатление. Негатив вызывали нововведения, которыми братья пока еще робко пытались изменить облик советской фантастики.
«Герои были грубы. Они позволяли себе чертыхаться. Они ссорились и чуть ли не дрались. Косная природа была беспощадна. Люди сходили с ума и гибли. В советском произведении для детей герои — наши люди, не шпионы какие-нибудь, не враги народа — космонавты! — погибали, окончательно и бесповоротно. И никакого хеппи-энда», — объяснял позднее младший из братьев.
Смущало редакторов и то, что Стругацкие как будто бы не замечали нестыковок с официально дозволенным стилем — говорить авторам о недочетах подобного рода считалось неуместным, неприличным и отчасти даже опасным, они должны были сами все понимать.
Как это часто бывает, цензура сама подала будущим классикам идею, которая помогла Стругацким войти в историю не только отечественной, но и мировой литературы.
«Они смертельно боятся (если только вообще имеют представление) смешения жанров. А ведь это громадный выигрыш и замечательное оружие в умелых руках», — писал Аркадий Стругацкий в сентябре 1957 года, ознакомившись с внутренней рецензией на повесть.
Основываясь на выдвинутых цензорами претензиях, Стругацкие долго нащупывали универсальную стратегию — точные и короткие формулировки, «рассчитанные на развитого ученика десятого класса»; разнообразный язык героев; сочетание идей «на грани возможного» в области природы и техники со строгим реализмом в поведении героев; «смелое, смелое и еще раз смелое обращение к любым жанрам», необходимым для передачи задуманного.
По мнению Аркадия Стругацкого, «необычайное» смешение жанров должно было на уровне стиля передавать читателю ощущение фантастичности самих событий, о которых идет речь в их книгах.
«В отечественной же фантастике послевоенных лет чудеса имели характер почти исключительно коммунально-хозяйственный и инженерно-технический, тайны не стоили того, чтобы их разгадывать, а достоверность — то есть сцепление с реальной жизнью — отсутствовала вовсе. Фантастика была сусальна, слюнява, розовата и пресна, как и всякая казенная проповедь», — добавил к этому Борис Стругацкий.
Текст пришлось дважды основательно переписать, чтобы он вышел в печать. Повесть надо было смягчить («уберите хотя бы часть трупов!»), выбросить из космоса военных («ни одной пары погон быть не должно») и изменить фамилии действующих лиц.
Последняя претензия стоит отдельного комментария. Помимо «не тех» национальностей, от которых пытались избавиться цензоры, их внимание привлекла фамилия главного героя — Алексея Быкова, который станет одним из сквозных персонажей в будущих произведениях Стругацких. Дело в том, что изначально он носил фамилию министра иностранных дел СССР Андрея Громыко. Политического подтекста в этом не было, но смущение издателя в такой ситуации понять можно.
За два года работы над текстом А. и Б. Стругацкие кардинально изменились — борьба за «Страну багровых туч» стала полигоном для отработки новых идей. Тем не менее, авторы называли ее «беспомощным, неуклюжим и нелюбимым первым ребенком».
«По единодушному мнению авторов, она умерла, едва родившись — уже «Путь на Амальтею» перечеркнул все ее невеликие достоинства», — объяснял свое отношение к «первенцу» Борис Стругацкий.
Несмотря на это, «Страна багровых туч» стала знаковым поздним произведением «фантастики ближнего прицела» — так называемой «реалистической» фантастики середины ХХ века. Ее хвалили столь значимые и разные фигуры советского истеблишмента, как Иван Ефремов, Сергей Королев и Мариэтта Шагинян.
Примечательно, что она стала единственным произведением братьев, удостоенным государственной награды — за третье место на конкурсе книг о науке и технике для детей школьного возраста Стругацкие получили 5 тысяч рублей. Неудивительно — благодаря нововведениям братьев она выгодно отличается от своих ближайших сухих и холодных как советских, так и восточноевропейских аналогов.
Повесть даже собирались экранизировать — сценарий по ней был готов еще в 1960 году, режиссером должен был стать Василий Журавлев (режиссер культового «Космического рейса» 1935 года). Проекту не суждено было сбыться из-за того, что идею фильма о Венере уже успел застолбить Павел Клушанцев, чья «Планета бурь» стараниями американского классика фильмов «категории Б» Роджера Кормана произвела серьезный эффект в США в 1965 году (но это уже совсем другая история)...
Разочарование авторов, которое быстро сменило эйфорию от успеха, стало причиной, по которой «Страна багровых туч» не переиздавалась с 1969 года. Помимо недовольства «прокоммунистической» сутью повести, ставившей общественное благо выше личных интересов, Стругацким очень не хотелось заниматься ее модернизацией. Однако братьям удалось найти решение этой проблемы своим обычным методом — изменив свою точку зрения.
«Пусть повесть эта остается в фантастике как некий уродливый памятник целой эпохе со всеми ее манерами — с ее горячечным энтузиазмом и восторженной глупостью; с ее искренней жаждой добра при полном непонимании, что же это такое — добро; с ее неистовой готовностью к самопожертвованию; с ее жестокостью, идеологической слепотой и классическим Оруэлловским двоемыслием. Ибо это было время злобного добра, жизнеутверждающих убийств, «фанфарного безмолвия и многодумного безмыслия», — рассказывал Борис Стругацкий.
Говоря и о повести, и о самом времени, он подчеркивал: «Самое глупое, что мы можем сделать — поскорее забыть об этом, самое малое — помнить».
