Цивилизация
Валерий Тодоровский снял «Большой» — большое кино про большой во всех смыслах балет. Главная героиня — трудная девочка Юлия Ольшанская по кличке Ольха приезжает из далекого Шахтинска в Москву и попадает в Академию Большого театра — так в фильме называют Московское академическое хореографическое училище, кузницу кадров для главной сцены страны. Ольха пытается стать примой, но делает все, для того чтобы потерять свой главный шанс, который дает ей постепенно выживающая из ума наставница, которую играет Алиса Фрейндлих. «Газета.Ru» поговорила с Валерием Тодоровским о новом кино, о том, когда стоит ползать на коленях перед великими актрисами и какая цензура нам на самом деле нужна.
— Создается впечатление, что это кино — прежде всего о действии родового проклятия и тяги к саморазрушению. Главная героиня берет с собой в Москву, в балетное училище, и депрессивный город Шахтинск, и давящую и неуверенную в себе мать и отца...
— Конечно. Когда Ольха говорит матери: «Я буду танцевать Аврору», мать говорит: «Лучше никого не нашли?» Но это проклятье героине надо преодолеть. А она же даже брату своему говорит: не лезь никуда, не переезжай в Москву, нас тут никуда не пустят. Мало того, что она сама под проклятьем, она и младшему брату его внушает. Но в тот момент, когда она выходит на сцену Большого в финале, — тут все.
Валерий Тодоровский перед премьерой своего фильма «Большой» в Государственном академическом Большом театре России в Москве, 2017 год
Григорий Сысоев/РИА «Новости»— Хеппи-энд?
— Знаете, я не хочу тут пытаться какие-то делать выводы из этой истории, но я думаю, что это история про быстротечность времени. Вот как ты живешь, живешь, а потом бах — просыпаешься утром и думаешь — «*** (ужасно. — Газета.Ru). Мне уже 25 лет, и я в кордебалете третьим лебедем». Для меня было важным это чувство. А она сидит на пресс-конференции и говорит: я счастлива.
Я третий лебедь, и для меня, девочки из Шахтинска, это такой успех быть третьим лебедем…
Вот иногда люди приходят и говорят: хочу быть артистом. Потом они учатся, работают, а потом садятся и говорят: почему нас не снимают в главных ролях? А я говорю: потому что справедливости нет. Вы же пошли в артисты? С этого момента
начинается вот эта страшная жизнь, в которой вы будете падать, вставать, может быть, никогда не будете никем, а может, у вас случится успех, а потом вас все забудут.
Ольха в финале получила шанс.
— Вам пришлось уговаривать Алису Фрейндлих принять участие в вашем проекте?
— А зачем уговаривать актрису, если ты даешь ей хорошую роль? Уговаривать большую актрису надо, если ты даешь ей сыграть какую-то халтуру, тогда надо ползать на коленях.
А уж Алиса Бруновна может отличить хорошую роль от плохой.
В сценарии была написана выдающаяся женщина. В годах, вздорная, тяжелая, гениальная. Жестокая. Способная при этом на любовь. И, если вы сейчас окинете взором пейзаж, вы увидите, что таких актрис уже почти не осталось, это поколение уходит. Мысль про Фрейндлих была очевидна для меня.
А дальше она загорелась и, как положено серьезному артисту, пошла в Вагановскую академию в Питере на занятия, подсматривать за педагогами. А они, знаете, по-другому ходят,
у них есть своя манера говорить, своя интонация, своя манера хамить, своя манера хвалить.
— Расскажите, пожалуйста, про музыку к фильму — вы же заказали оригинальный саундтрек. У вас не было идеи сделать два часа Чайковского?
— Я изначально так и думал шарашить Петра Ильича. И это не работало. Музыка Чайковского настолько самоценна, что она забивает все. В тот момент, когда ты ставишь ее за кадром, особенно его балетные хиты, все становится мелким и ничтожным. Поэтому я оставил Чайковского там, где он звучит во время спектаклей, репетиций, прогонов. А дальше я понял, что в определенный момент мы вместе с героиней уходим со сцены в человеческие отношения — и при чем тут Чайковский? В результате у меня в фильме два композитора — Павел Карманов, который написал — как я ее называю — тему судьбы, которая начинает фильм. И Анна Друбич, которая написала веселую, молодую тему, под которую герои хулиганят, дурачатся, соревнуются, крутят фуэте.
Поверьте мне, Чайковский не мог там стоять. Фильм бы рухнул под ним.
— А вы показывали это балетным?
— Конечно. Специально я показывал это руководству Большого театра, Владимиру Георгиевичу Урину, когда надо было получить разрешение на использование названия «Большой».
Но балетные первые посмотрели сейчас на премьере. И надо сказать, что я, конечно, очень боялся. Потому что это люди, которые по дотошности и придирчивости, по вот этой точности деталей, — их не обманешь. И тьфу-тьфу-тьфу, вроде все довольны. Но, знаете, у нас и на съемках постоянно присутствовали репетиторы-педагоги, они занимались с девочками. Каждый съемочный день. И часто это превращалось в ад.
Мы начинали снимать, и человек хлопал в ладоши и говорил: стоп, так не может быть!
Нога не там, эта не так тянет, здесь так не скажут. Иногда это останавливало нас просто на часы.
— А вы их слушались?
— Мы их слушались на 90%. Трудность была еще в том, что их было трое на площадке, и они часто начинали спорить между собой. Но в итоге мне кажется, что им понравилось, они не увидели тут фальши.
— У вас не было ощущения, что эта история не столько про театр, сколько про спорт? Очень много соревновательных элементов, дуэль на фуэте, практически спортивная драма...
— Любой фильм — про балет ли, про забеги ли на длинные дистанции — это все равно фильм про людей. Конечно, мир, в который ты погружен, имеет значение.
Но это кино про то, как человек к чему-то стремится, чего-то хочет, а у него не получается.
А еще — про то, как найти свое место в мире. Фильм про этих девочек, про их первые чувства, про их желание состояться. В каком-то смысле вы правы, можно и про спорт. Ко мне на премьере подошла великая женщина Ирина Винер (Ирина Винер-Усманова, президент Российской федерации художественной гимнастики. — Газета.Ru), которая спросила: «А когда будет про гимнастику?». Она немножко приревновала к балету! Но мне, конечно, интересен русский классический балет.
Потому что кроме мышц и натруженных пальцев там есть момент какой-то абсолютной законченной красоты,
за которой все эти кровь, пот и слезы должны спрятаться. В спорте ты видишь, как человек надрывается. А в балете, если ты это видишь, это плохой балет.
— Вам бы хотелось, чтобы на ваш фильм кого-нибудь отправляли, учеников, допустим, балетных академий? Чтобы он был включен, например, в школьную программу? Как «Время первых», ради которого вроде бы сначала пытались подвинуть премьеру «Форсажа-8», а потом, когда не удалось договориться, стали «рекомендовать» этот фильм для коллективного просмотра школьникам…
— Фильм, о котором вы говорите, я пока не видел, хотя все его очень хвалят. Нет, мне так не хотелось бы. Потому что все равно должны быть какие-то общие глобальные правила игры. И когда, скажем, Голливуд нас в кинотеатрах чморит и бьет, это значит, что надо научиться держать удар.
— А как это сделать?
— Вообще национальные индустрии, которые сопротивляются Голливуду, можно перечислить по пальцам.
— Франция, Китай, Корея…
— …Индия, Россия. Больше нет стран, которые бы всерьез относились к самой возможности местным фильмам конкурировать с Голливудом. Все заранее решили:
они хозяева, а мы тут немножко занимаемся искусством.
Я думаю, что это большое достижение, то, что у нас вообще есть такие амбиции, и мы пытаемся конкурировать. Эти попытки не всегда удачны, но мышцы наращиваются, мне кажется.
— А что значит «мышцы наращиваются»? Больше людей приходят на русские фильмы?
— Растет качество. В стране десять лет назад, если у тебя не дай бог в фильме какая-то компьютерная графика, все говорили: ну понятно, это надо делать за границей. А сейчас у нас компьютерщики делают это не хуже чем там, а некоторые работают для заграницы.
Индустрия обрастает этими мышцами. Дальше, конечно, вопрос креатива, в первую очередь. Вопрос финансирования. Все равно деньги там другие совсем. И вопрос талантливых людей, которые могут это делать. Но есть шанс.
Пока я не стал бы говорить, что мы стопроцентно проиграли эту битву. Мне кажется, она только начинается.
— А некоторые небольшие цензурные ограничения, которые постепенно увеличиваются… есть же «темник» на патриотические истории, которым Фонд кино дает деньги в первую очередь… это полезно или нет?
— Это не полезно однозначно. Мне кажется, должна быть только одна цензура в стране: отсечение бездарностей, халтурщиков и конъюнктурщиков.
