Цивилизация
«Ноль К» Дона Делилло
Издательство Corpus, перевод Л. Трониной
Действие новой антиутопии Дона Делилло, одного из главных американских постмодернистов, начинается нигде и никогда: его герой Джеффри прибывает в криогенную лабораторию, нечто среднее между Кремниевой долиной и чистилищем, которую Делилло помещает близ Челябинска. Здесь его умирающую мачеху должны заморозить, чтобы когда-нибудь, когда лекарство от ее болезни будет найдено, воскресить для новой жизни.
Далее сюжет завихряется вокруг излюбленных Делилло фобий белого человека: технологического прогресса и свободы выбора, оказавшейся не таким уж лакомым кусочком, когда речь зашла о выборе между вечной жизнью и смертью.
Таким образом Делилло выстраивает ключевой для себя конфликт личности — маленькой, неказистой и несимпатичной — и некоего большого проекта, неважно, будет это государство, корпорация или религия. В книге «Белый шум», которая принесла ему Национальную книжную премию, предметом такого разрушительного культа становился телевизор, бормочущий на протяжении всего романа. В «Ноль К» ту же роль исполняют новейшие технологии, которые обещают бессмертие, но оперируют, по сути, теми же эфемерными категориями, что и традиционные религии. Ведь в лаборатории, как уверяет Джеффа его помешавшийся на бессмертии отец-миллиардер, создают «новую концепцию будущего, непохожую на другие».
Это будущее, в котором смерть будет подменена криогенным сном, то есть, по сути, вечной жизнью.
Обессмыслит ли такая подмена жизнь? Вопрос, будем честны, звучит простодушно, как и сам текст Делилло — ссохшийся до череды диалогов, из которых преимущественно и монтируется роман. В нарисованной им лаборатории язык усыхает перед лицом великой идеи будущего бессмертия. Коммуникация наконец-то приобретает универсальное, сведенное до механического перевода измерение. Именно этот процесс универсализации и фиксирует Делилло. Однако вопрос, чего современному обществу следует опасаться больше — подкрадывающегося бессмертия в криогенной камере или старой-доброй неминуемой смерти, — так и остается открытым.
«Голодный дом» Дэвида Митчелла
Издательство «Азбука-Аттикус», перевод А. Питчер
Англичанин Дэвид Митчелл, помыкавшись после выхода романа «Облачный атлас» в полях высоколобой прозы, наконец вернулся к честной жанровой литературе — и не прогадал. «Голодный дом» получился вещью бойкой, но совершенно не претендующей на глубокое осмысление. Книга вобрала в себя несколько мрачных сказок, структурно устроенных по одному и тому же шаблону:
таинственный особняк в проулке Слейд заманивает героев одного за другим, исполняет их самые сокровенные желания, а затем сжирает, никому не оставляя шанса на спасение.
Так и не достигшая успеха музыкант здесь обретет шанс пройти прослушивание у своего кумира — скрипача Иегуди Менухина, ее нелюдимый сын-подросток находит друга, а неловкая студентка заполучает самого популярного парня тусовки. Однако никто из них не догадывается, что за мечту придется заплатить жизнью. Так,
нехитрый готический роман, в который уходит корнями «Голодный дом», под пером Митчелла превращается в гибрид «Алисы в Стране чудес» Льюиса Кэрролла и классического японского «Проклятия».
Читается на одном дыхании, несмотря на педагогические увещания о том, что ни один волшебник не творит чудеса задаром.
«Китаист» Елены Чижовой
Издательство АСТ, Редакция Елены Шубиной
На дворе 1984 год, отсылающий нас к знаменитому роману Джорджа Оруэлла. В финале Второй мировой войны немецкие войска дошли до Урала, назвав оккупированную часть профашистской «Россией» и отбросив СССР за уральский горный хребет. Столицы обоих государств теперь зовутся Москвой и впервые за почти сорок лет собираются наладить сообщение между двумя частями некогда единой страны.
Главными героями романа становятся двое молодых людей, которые выросли по разные стороны Хребта, — Ганс и Алексей.
«Китаиста» Елены Чижовой, лауреата «Русского Букера — 2009», волей-неволей приходится сравнивать с «Человеком в высоком замке» Филипа Дика — классическим опытом применения к истории Второй мировой сослагательного наклонения. Правда, Дик рисует мир и, в частности, американское общество, пережившие фашистский апокалипсис.
У Чижовой рассеченный надвое Советский Союз становится чем-то вроде ГДР и ФРГ — замкнутой на себе системой, герои которой выясняют, чей был Ленин и чей царь,
сверяют лозунги и народившиеся за сорок лет диалекты («Фюрер по телику. Через цейн минут»). Так, антиутопия оборачивается инструкцией по выстраиванию идентификации — национальной и личной.
«Тарантул» Боба Дилана
Издательство «Эксмо», перевод М. Немцова
Переиздание единственного романа Боба Дилана, которое сослужило медвежью услугу Нобелевскому комитету, наградившему не столько самого музыканта и поэта, сколько сам жанр сонграйтинга. «Тарантул», написанный в 1965–1966 годах, соединил в себе по мозаичному принципу почти всю панораму приемов, которые обычно ассоциируются с прозой Керуака, Берроуза и других писателей-битников:
нагромождение фраз, выросшее из техники потока сознания, убаюкивающую бессобытийность, многословность и общее семантическое безумие.
В 1971-м, когда книга впервые вышла в свет, критики спустили на нее собак, не оценив литературные выкрутасы Дилана. Сегодня же на долю «Тарантула» и «Хроник» (еще одной его книги, написанной в жанре свихнувшейся автобиографии), очевидно, выпадала задача «легализовать» Дилана в статусе нобелиата в глазах той части общества, которая до сих пор не поняла, почему премия досталась поэту-песеннику.
«Тайный год» Михаила Гиголашвили
Издательство АСТ, Редакция Елены Шубиной
Филолог Михаил Гиголашвили, автор романов «Чертово колесо» и «Толмач», пожалуй, лучше чем кто бы то ни было чует нутряную природу языка и не боится с ней соприкасаться. Он гениально транслирует речь что мнимых беженцев из «Толмача», которые пытаются обжиться в Европе на рубеже XX и XXI века, что какой-нибудь Прошки да Ониськи, ходящих в «Чертовом колесе» за царем Иваном в XVI столетии.
«Тайный год» — еще одна глыба, в которой буйство наречий одновременно впечатляет и пугает. Все-таки в романе 736 страниц, шутка ли.
Действие книги охватывает период из жизни Ивана Грозного, когда тот сложил с себя все титулы, удалился от дел и заперся с семейством в Александровой слободе.
Вскоре царь одумался, вернулся на престол и правил еще девять лет. Фабула, казалось бы, обещает исторический детектив, однако
на деле книга оказывается детективом лингвистическим.
Назвать ее документальной на сто процентов, конечно, нельзя, уж слишком много баек и легенд Гиголашвили попутно вплетает в историческое полотно. Царь же предстает здесь скорее пушкинским Борисом Годуновым, мучимым мистическими озарениями, предсказаниями кудесников и маразмом, чем каноническим «диким Иваном» («Ой, плохо! Беды, горе, смерть! Сколько можно ждать знаков? И с неба падают, и в лапах у трупов гнездятся! Ждать, пока вся треисподняя выпучится?»). Его речь звучит одновременно в регистре брюзжания и молитвы. Из этого бормотания в итоге и складывается книга, невероятно сложная и самобытная для этого — прямо скажем — поднадоевшего жанра, породившего в последнее время немало исторической клюквы.
