Цивилизация
Новый фильм живого классика Питера Гринуэя стал одним из главных событий минувшего Берлинского кинофестиваля, а российских киноманов взбудоражил еще раньше. В самом начале года режиссер оказался в центре скандала, связанного со второй частью дилогии об Эйзенштейне. В Минкульте, предоставившем Гринуэю часть бюджета картины и доступ к архивным материалам, узнали, что он планирует рассказать о гомосексуальном опыте автора «Броненосца «Потемкина», во время съемок фильма «Да здравствует Мексика». Позднее, впрочем, выяснилось, что отзыв финансирования никак не повлияет на реализацию замысла, поскольку картина к тому моменту уже была готова для показа в Берлине. В свою очередь, три сеанса на ММКФ стали для россиян, возможно, единственным шансом увидеть «Эйзенштейна в Гуанахуато» на большом экране: прокатная судьба фильма пока представляется крайне туманной.
Речь в нем идет об апокрифическом, с точки зрения официальных биографов, эпизоде из жизни советского гения.
Согласно некоторым свидетельствам, во время визита в Мексику исследования ярко проявленных в местной культуре Эроса и Танатоса привели Эйзенштейна к краткому роману с приставленным к нему гидом. Импозантный Паломино Каньедо по собственной инициативе ввел режиссера в мир наслаждений, за которые в СССР, как гласят закрывающие титры, вскоре начали ссылать в Сибирь. Собственно, десятиминутная сцена первого соития героев является не только композиционным центром картины, но и, судя по всему, тем, ради чего Гринуэй вообще затеял байопик Эйзенштейна.
Британский режиссер всегда подробнейшим образом исследовал разные аспекты телесности, к которым тяготели его любимые голландские художники.
Несколько предыдущих фильмов он и вовсе посвятил реконструкциям известных картин, сделав себя их участником и комментатором. На сей раз он все же вернулся к более привычным киноформам, хотя на месте остались и эксперименты с экраном и необычные кадры вроде диалога на крыше, в процессе которого камера непрерывно кружится вокруг героев, вызывая легкое головокружение и у зрителя. Гринуэй не позволяет забыть и о том, что прежде всего он художник и в истории Эйзенштейна его интересует повод обратиться, с одной стороны, к мексиканской культуре, а с другой — к теме раскрепощения и познания собственного тела. Именно поэтому лучшими в фильме стали сцены мексиканского Дня мертвых, прогулки по кладбищу и разглядывания героем собственного нагого тела.
С другой стороны, когда во второй части приходит время показать реальные переживания Эйзенштейна, энергичное поначалу действие начинает буксовать и вязнет в каскаде ложных финалов.
Иными словами, собственно судьба одного из самых неизвестных на самом деле советских гениев ушла на второй, а то и на третий план. Эйзенштейн предстает в фильме эксцентриком, стеснительным шутом, обаятельным болтуном — кем угодно, но явно не тем, кем он был в реальности. Особенно поверхностность взгляда режиссера становится очевидна, когда он монтирует кадры картины с реальными фотографиями Сергея Михайловича. Одного взгляда на них достаточно, чтобы понять: сексуальная неудовлетворенность все же слишком простое объяснение для горящего в его глазах огня безумного гения. Очевидным, впрочем, становится и еще одно: первый громкий фильм об Эйзенштейне по факту был сделан без всякого участия российской стороны, и вот в этом Гринуэя обвинить уже никак не выйдет.
28 июня, 21.45, летний «Пионер», зал 1
