Цивилизация
С 8 по 11 августа в Москве пройдёт второй по счёту фестиваль Leo Records, звукозаписывающего лейбла, который в конце 1970-х годов организовал в Англии советский эмигрант Лео Фейгин. Судьба Фейгина – готовая основа для остросюжетного романа: в СССР он был мастером спорта по прыжкам в высоту, затем транзитом через Израиль попал в Лондон, где внезапно превратился сначала в радиоведущего (в музыкальных эфирах BBC он фигурировал под псевдонимом Алексей Леонидов), а потом и в основателя независимой фирмы грамзаписи. Из маленького предприятия «для своих» Leo Records быстро выросла в один из форпостов так называемой новой музыки — того, что в магазинах часто фигурирует под вывеской «авангардный джаз». Здесь выпускались, к примеру, диски Сесила Тейлора, Энтони Брэкстона или Сан Ра.
Впрочем, главным культуртрегерским достижением Фейгина стало издание за рубежом альбомов советских авангардистов, в частности Сергея Курёхина (именно на Leo Records вышла его первая официальная пластинка «Ways of Freedom») или трио Ганелина. Благодаря этим релизам весь мир познакомился с авангардной сценой по ту сторону «железного занавеса». При этом рассказы о том, как плёнки с записями достигали английских берегов, пестрят почти детективными подробностями. Спустя тридцать с лишним лет Лео Фейгин по-прежнему ведёт свой маленький бизнес – только теперь уже не из Лондона, а из богом забытого городка в графстве Девоншир. Наряду с западными музыкантами на Leo Records, разумеется, по-прежнему выпускаются и наши новоджазовые таланты: Алексей Круглов, трио «Второе приближение», группа Goat's Notes и другие. Все они выступят в разных сочетаниях и конфигурациях (а также на разных площадках) и на московском фестивале. Сам же Лео Фейгин везёт из Англии несколько документальных фильмов, посвящённых советскому музыкальному авангарду. В преддверии фестиваля он рассказал «Газете.Ru» о том, в чём разница между новой музыкой и джазом, как работает контрабанда и почему авангард никогда не окупит себя сам.
— Первый московский фестиваль Leo Records прошёл в 2012 году и собрал, можно сказать, аншлаг. Для вас это стало неожиданностью?
— Пожалуй! Приятной неожиданностью. Судите сами: я уже 13 лет живу в маленькой английской деревне, которая, если говорить англицизмами, находится «посредине ничего» (in the middle of nowhere, что примерно соответствует русскому «у чёрта на рогах». — «Газета.Ru»). Выбираюсь я на разные мероприятия не больше двух раз в год, так что это было здорово и интересно. Если можно так сказать применительно к авангардной музыке, это был коммерческий успех!
— Как вам кажется, хотя бы чисто теоретически так называемая новая музыка, которой вы посвятили большую часть жизни, может где-нибудь и когда-нибудь превратиться в массовое искусство?
— Ни в коем случае. Массовое искусство нам совершенно не нужно, и большая аудитория нам не нужна – нас полностью удовлетворяет то, что у нас есть. Такова суть любого авангардного искусства: оно не может быть массовым по определению.
— Почему? Потому что требуется какая-то специальная подготовка, какой-то культурный опыт для адекватного восприятия этих звуков?
— Именно. Нужен музыкальный опыт, которого у широкой публики нет.
— А у вас он откуда взялся ещё тогда, в 1970-е годы? Вы же, если не ошибаюсь, в СССР были спортсменом, занимались прыжками в высоту?
— Знакомство с новой музыкой состоялось у меня уже в Англии, когда я сюда приехал, стал ходить на концерты… А что касается прыжков в высоту... Знаете, я объясняю это просто: мне уже бог дал четыре жизни. Первая – это жизнь спортсмена, вторая – жизнь лексикографа, третья – жизнь бродкастера. И, наконец, вот сейчас четвёртая – это жизнь продюсера. Наверное, пятой жизни больше не будет, хватит уже!
— Насколько я понимаю, лично вам въезд в СССР после эмиграции был заказан. Как в таком случае добывались плёнки, которые вы издавали на Leo Records?
— Ну как? Контрабандой, конечно! Мне приходилось отлавливать западных туристов, которые не побоялись бы взять с собой чистую магнитофонную ленту. А там, в Союзе, музыканты, и в частности Алик Кан, мой хороший приятель, в свою очередь отлавливали других туристов, которые уже не побоялись бы взять сами записи и вывезти их на Запад. Это всегда была целая эпопея — об этом фильм нужно было делать!
— Всё ли в итоге оказалось издано или в архиве Leo Records пылится ещё не одна боббина с записями тех лет?
— О, в архиве масса всего лежит, и это постоянная головная боль – где всё это хранить? Можете себе представить, у меня сейчас в каталоге более 800 наименований. Это никуда не лезет! Признаться, для меня это уже много лет чуть ли не главная бытовая проблема, важнее многих других.
— Я читал, что вы никогда не выпускали записи тех музыкантов, с которыми у вас не сложилось взаимной личной симпатии, – это правда?
— Чистая правда. Когда я жил в Лондоне, у меня был закон, что каждый музыкант, которого я издаю, должен побывать у меня дома, должен знать, чем и как я живу… контакт должен быть стопроцентный. А не так, как это делается в коммерческих фирмах: подписывается контракт, музыкант получает деньги, то да сё. В этой музыке это не-воз-мож-но. Нужен обязательно личный, крепкий контакт.
— Почему? Это ваш личный «пунктик» или это связано с природой самой новой музыки?
— Нет-нет, это музыка такая. В ней же очень важна личная связь между участниками процесса. Полтора года назад я устроил маленькое турне – эстонец Яак Соааяр, английская группа, которая называется Fourth Page, и русские музыканты. И сразу между ними установился такой контакт – это стала одна семья буквально. Это всегда чудо, когда так происходит.
— Часто ли в пространстве новой музыки случаются подобные межнациональные сочетания? Или в каждой стране своя авангардная школа и им трудно найти общий язык?
— Знаете, наших слышно сразу: у них какой-то свой ambiance (атмосфера, окружение). Англичан тоже можно сразу узнать, так же как голландцев и немцев. Остальных меньше. Но сейчас всё это чрезвычайно нивелировано, все грани давно начали стираться, потому что происходит бешеная эмиграция.
В одной только Франции есть 400 фестивалей, и музыканты поняли очень давно: чтобы выжить и продвинуть музыку вперёд, нужны разные сочетания, нужно играть с как можно большим количеством людей, не нужно запираться в своём муравейнике, как какие-то термиты.
К тому же язык-то всё равно общий. Язык новой музыки – это общий язык, это не так, как английский, немецкий или французский. И им нужно владеть – если не можешь, так что ж?
— Из чего складывается этот язык? Вот, скажем, такое понятие, как техническая виртуозность, часто ассоциируемое с джазом, – оно здесь востребовано? Или можно брать чем-то другим?
— Можно брать и другими вещами, но, конечно, если не прямо-таки виртуозное, то по крайней мере очень сильное владение инструментом подразумевается. Однако знание новой музыки в другом. Оно прежде всего в умении отказаться от своего собственного я во имя создания какого-то осмысленного целого. Это самое главное, что отличает новую музыку от джаза: там музыканты, наоборот, стараются выпятить себя какими-то своими соло, то да сё... В новой музыке наоборот – тут нужно создать осмысленное произведение сразу, сейчас, на месте, никогда не играв друг с другом прежде, вот в чём цель. А для этого требуется тонко чувствовать, что вообще происходит в мире звука. И слушать друг друга – конечно, это самое главное.
— Ещё один стереотип: новая музыка равна импровизации. Это правда так или композиторское начало здесь тоже присутствует?
— Композиторское начало, безусловно, всегда присутствует. Возьмите Брэкстона: он никогда практически просто так ничего не играет. Но даже когда он пишет партитуру собственного произведения, он всегда оставляет огромные куски для импровизации музыкантов, он приглашает всех музыкантов играть и внести что-то своё. Потому что девиз этой музыки — не повторяйся, сыграй каждый раз по-новому, удиви. Сам себя в первую очередь.
— Способность импровизировать – это особый музыкальный дар или то, что можно, условно говоря, натренировать?
— Знаете, есть такой знаменитый дирижёр Даниэль Баренбойм. В Англии каждый год проводятся так называемые Reese Lectures: приглашают какое-то светило из мира науки, искусства, кино и т. п. читать три лекции. И вот недавно был Баренбойм, три раза по полчаса выступал, очень интересно, живая аудитория, сплошь большие музыканты. И он музыку буквально со всех сторон рассмотрел – начиная от мельчайших звуков и кончая глобальными произведениями. А после каждой лекции там идут вопросы и ответы, 15 минут. И вот есть у нас такой чёрный пианист, негритянский, Джулиан Джозеф, он после последней из них задал Баренбойму вопрос: вот вы нам три лекции прочитали, всё очень интересно, но вы ни словом не обмолвились об импровизации! И я, надо сказать, когда слушал эти лекции, тоже думал – скажет или не скажет? И знаете, что Баренбойм ответил? Я, конечно, дословно уже не воспроизведу, но смысл был такой: импровизация — это венец, это высшее, чего можно добиться в музыке, я до этих высот не поднимался и подняться не могу.
— Баренбойм – человек всё же из другой культуры, не правда ли? А вообще, как вам кажется, насколько новая музыка взаимодействует с прочими жанрами – с академической, с рок-музыкой?
— Ещё как! Но это, я бы сказал, односторонний контакт. Я всегда сравниваю новую музыку с товарным составом. Идут бесконечные вагоны, и если представить, что один вагон — это рок-музыка, другой — классическая, третий — folk music, и чего там только нет – то тащит весь этот состав один паровоз, и это и есть авангард.
Все остальные – это паразиты! Они ничего не делают для того, чтобы этот паровоз ехал!
И вот он пыхтит и надрывается, а они питаются этим авангардом, разрывают его на кусочки и используют в своей музыке – конечно, с опозданием и не сразу. Поэтому мы и говорим, что сегодняшний авангард — это завтрашний мейнстрим. Так или иначе, это музыка, которая опережает своё время на 20–30–40 лет, и всем остальным видам музыки требуется это время, чтобы, так сказать, догнать, опомниться… Но в любом случае паровоз они перегнать не могут!
— А сам-то он не начинает со временем двигаться медленнее? Например, как раз из-за того, что находки растаскивают остальные жанры? А может быть, просто из-за того, что денег нет?
— Деньги – это, конечно, больная тема. Вот Лёша Круглов – совершенно потрясающий организатор, потрясающий музыкант; благодаря его усилиям удалось сделать фестиваль в Москве. Потому что я-то в данном случае кто? Просто свадебный генерал! Его берут под белы рученьки и сажают за стол.
Но вообще Россия – это, конечно, особая статья. Русские музыканты в страшном положении.
Я говорю об этом довольно мягко обычно, но мысли-то у меня жёсткие: что это за страна, где тысячи миллиардеров и ни одному из них даже в голову не приходит отдать хотя бы тысячную, миллионную долю своего состояния на развитие музыки? Вот где духовная нищета.
— Постойте, а на Западе – в той же Англии – как новая музыка существует? На спонсорские, меценатские деньги?
— Ну конечно! И ещё на государственные. У голландцев и немцев это вообще на поток поставлено – им там дотации всякие дают постоянно. Надо сказать, англичане во многом за счёт них выжили: сама-то Англия развернулась лицом к новой музыке совсем недавно. Что поделаешь, британцы вообще ко всему новому относятся с подозрением. Это страна традиций.
— Но, возвращаясь к моему вопросу: паровоз не начинает притормаживать под действием всех этих факторов?
— О нет! Напротив, он всё время набирает скорость. Ведь в новой музыке есть только одна вещь, которая запрещена: никаких клише. Клише – это всё, анафема. И если джазовый музыкант или оркестр часами отрабатывают одну музыкальную фразу, одно звучание, то здесь всё наоборот.
Сыграй так, как никогда прежде!
Плюс ещё одна важная деталь. Если взять авангардистов, то они умеют играть всё: и стандарты, и в большом оркестре, и соло сыграть смогут. Но обратно эта связь не работает. Возьмите Бутмана, который когда-то пытался играть авангард, на заре своей карьеры. А сейчас поставь его рядом с новыми музыкантами – и он вообще не будет понимать, что происходит!
— Но при этом надо признать: если подойти к человеку на улице и попросить его назвать любого джазового музыканта, он как раз и ответит – Бутман. Не обидно?
— Ха-ха, это вы точно подметили, так и будет! Но нет, не обидно! Потому что, знаете, Сесил Тейлор в 50-е годы мыл посуду в кафе, где стоял рояль, и говорил хозяину: «Дай поиграть, а? Не нужно ничего платить, просто дай поиграть». А тот отвечал: «Знаешь, я тебе лучше заплачу, только чтобы ты не играл!» Вот так было. Но история-то всё расставила по местам. И тут расставит.
