Цивилизация
Оптимизм авторов приуроченного к 8 Марта альманаха, которые предполагают, что по кассовым сборам проект обгонит недавние русские народные кинохиты, не кажется преувеличенным — как минимум в силу всеохватности целевой аудитории. Для того, скажем, чтобы пойти на «Елки 2», надо истово любить присыпанный конфетти салат оливье, символизирующий новогоднее настроение, не только в его пищевой, но и в целлулоидной разновидности. Для похода на «Высоцкого» — знать что-нибудь про Высоцкого или, по крайней мере, быть разборчивым ценителем оригинально решенных картин про зомби.
Тогда как особенности отношений детей и матерей теоретически интересны всякому — по крайней мере тому, кто не солидарен с вложенным в уста Гоши Куценко тезисом, что сыновняя привязанность слепа и бессистемна.
Как, пользуясь метафорой героя, чувство новорожденного цыпленка, который вместо отлучившейся по делу курицы может принять за маму завалявшийся рядом в момент вылупления посторонний мусор, да так и любить его в дальнейшем на автомате.
При таких постыдных воззрениях персонаж Куценко, магнат шоу-бизнеса из новеллы «Операция «8 марта» Эльдара Савалатова, естественно, терпит моральный крах. Уберегаемый им от бывшей жены-певицы сын путем иезуитских уловок добирается-таки до сосланной в коммуналку мамы. И вот уже в четыре руки они заклеивают стены закутка полосами таблоидов, посвященных разводу продюсера и артистки. Получается все повеселее, чем стерильно-белые чертоги в поместье папы (художник-постановщик Давид Дадунашвили и в других историях обращается за вдохновением к прозекторским интерьерам кубриковской «Космической одиссеи 2012», когда требуется организовать в кадре домашний уют).
Однако этот концептуальный ремонтный хеппенинг позволяет предположить, что продюсер пытался уберечь подростка от влияния своей экстравагантной бывшей не просто так.
Но если «Операция «8 марта» — скорее триллер со смутно-тревожным финалом, то авторы прочих новелл стремятся следовать заданному слогану «доброе кино». И воспевают материнство, балансируя между социальной агиткой и киноанекдотом. Наиболее состоятельным высказыванием выглядит история Карена Оганесяна «Я – не Коля»:
герой Михаила Пореченкова, бандит, занятый выбиванием чужих долгов, понимает, что единственный способ избавиться от звонков посторонней старушки (Екатерина Васильева), которая ошибается номером, — помочь ей решить хозяйственные проблемы.
У Оганесяна есть эффектная сцена с участием говяжьих туш и вспоротого плюшевого медвежонка, однако наиболее основательно поселиться в сознании зрителя суждено фрагменту новеллы Дмитрия Дюжева «Моей любимой».
Смертельно бледный и нарядный Сергей Безруков, печатающий шаг через мерзлое русское поле, выглядит не покаянным блудным сыном (который по сюжету имеется в виду), а особо инфернальным кандидатом в президенты из предвыборного ролика:
сейчас вот доберется под симфоническую музыку до электората и покажет ему кузькину мать. Дальнейшее развитие событий с участием попавшихся на пути героя электората и матери предчувствия подтверждает. Леденящий пафос «Моей любимой» несколько растопляет «Напарник» Алана Бадоева, где, на контрасте с Безруковым, Лия Ахеджакова в числе прочего успешно нейтрализует наркоторговца дизайнерской туфелькой.
Поскольку дело во всех новеллах происходит 8 марта, авторы эпизодически задумываются, чего бы подарить героиням-мамам (прыжок с парашютом для Марины Голуб в «Открытке» Евгения Абызова; столичный продюсер Верник для Анастасии Заворотнюк в «Ведущей» Тихона Корнева). Но, расшаркиваясь в прекрасных чувствах к женщинам, постановщики-мужчины по известному гендерному обыкновению увлеченно талдычат о себе. Если в картине кто и целуется под проливным дождем (как в новелле Сарика Андреасяна «Отец и сын»), то уж конечно не с матерью. Наиболее далеко в исследовании мужской психологии заходит Ашот Кещян. Из его зарисовки «Мама, положи деньги» следует оргвывод, что нежно любить маму и быть циничной сволотой (бывалой или только начинающей) – явления, которые не то что не конфликтуют, а вполне себе плавно проистекают одно из другого.
