Цивилизация
В ноябре екатеринбургский «Коляда-театр» провел гастроли в Москве: на сцене театра «На Страстном» артисты показали тринадцать спектаклей, выступали дважды в день, на их представлениях был постоянный аншлаг, а публика устраивала двадцатиминутные овации. Этот частный театр, созданный в 2001 году Николаем Колядой и его единомышленниками, в родном городе выступает в старинном особнячке, выделенном городской администрацией, его постоянно критикуют за смелость постановок, что не мешает «Коляда-театру» получать премии: в активе труппы «Золотая маска» за «Ромео и Джульетту», а худрук был удостоен нескольких престижных театральных премий. Николай Коляда рассказал «Парку культуры» о своем творческом методе, о гастролях в Москве, о том, как его не любят в Перми, и о настоящем и будущем своего театра.
— Николай Владимирович, есть такое ощущение, абстрактное и поверхностное, что ваш зритель в Екатеринбурге на порядок выносливей зрителя московского, быстро устающего от эмоций, непривычных здешнему сухому и рассудочному человеку. Вы довольны нашим зрителем?
— Я очень доволен, особенно зрителями. Единственное, в чём я сомневаюсь, правильно ли я выстроил репертуар гастролей, правильно ли сделал, что привёз наши домашние, кормящие нас спектакли — «Всеобъемлюще», «Баба Шанель», «Два плюс два», «Клаустрофобия». Есть чёрный хлеб, а есть бочки с изюмом. «Гамлет», «Король Лир», «Трамвай «Желание» — это ведь для конкурсов, фестивалей, Европы, продвинутой публики. Но есть вещи для народа, не желающего заморачиваться пониманием сложного театрального языка, зато желающего поржать и заплакать, искренне и честно. И ничего в этом плохого нет.
— Так стоило надрываться везти тринадцать разнообразнейших по исполнению, эстетике и реквизиту спектаклей?
— Волнение было немалое. В «Борисе Годунове», «Гамлете», «Вишнёвом саде» придуманы такие точные детали, такой минимум декораций, что за них не стыдно и в Европе. А наши домашние — они все из каких-то тряпочек, и никаких плазменных экранов и зеркал. Я всегда очень переживаю за новые спектакли, бываю даже в полном недоумении. Но приходят знакомые критики, которым я доверяю, и говорят: вы очень искренние, всё хорошо. Бог его знает, посмотрим, как «Клаустрофобию» примут, это такой сложный, тяжёлый, жёсткий и жестокий спектакль, что, может быть, начнут уходить через двадцать минут. (Никто из московских зрителей не ушёл, овации длились полчаса. — «Парк культуры».)
У нас в Екатеринбурге были скандалы, когда по двадцать человек уходило из нашего зала на шестьдесят зрителей.
В Питере на фестивале «Новая драма» несколько лет назад зрители начали вставать, орать и топать, а потом уже уходить. Что касается нашего последнего спектакля здесь, «Женитьбы», то я всегда вспоминаю Лию Ахеджакову, которая на прошлых гастролях хохотала как сумасшедшая и заводила весь зал. На этот раз столько народу набилось на «Женитьбу», что зрители сидели в запасных выходах.
Так что, может быть, и не надо было всё привозить, показать только «бестселлеры» и — фьють! — исчезнуть. У нас ведь сорок спектаклей в репертуаре, а привезли мы только тринадцать: посмотрите, чем мы занимаемся. Надо же было и пьесы моих учеников показать, «Фронтовичку» Анны Батуриной, «Луну и трансформер» Андрея Крупина, «Наташину мечту» Ярославы Пулинович. В общем, результат у нас самый лучший за все последние годы, признание зрителей есть.
— А чем вы объясните, что в нынешней уральской культурной столице Перми с «Гамлета» сбежало три четверти зала? Ведь критика считает вашего «Гамлета» одним из лучших у вас.
— В Перми мне уже пообещали, что если я приеду еще раз, то меня прямо на вокзале поймают и убьют — вот такие письма я получаю.
Когда нет почвы, нельзя насаждать в депрессивную Пермь культуру, а надо ждать. Пока само не вырастет.
Привезли в рабочий город «Гамлета» с костями и ванной — чего за херня такая, думает рабочий человек, это всё у меня дома есть.
Воспитание зрителя и вкуса занимает длительное время, и Пермь только недавно к этому приступила. У нас же, в Свердловске-Екатеринбурге, многое родилось раньше: рок-музыка чуть ли не раньше всех, «Чайф» и «Наутилус». Потом появился театр «Провинциальные танцы» Татьяны Багановой, ныне всемирно известный. Сейчас даже в Гуманитарном университете открыли факультет современного танца, есть большое количество журналов, много чего. Мы от Перми в шести часах езды, но город совершенно другой. Пермь похожа на Тюмень, а не на нас. Но вот Москва решила именно в Пермь деньги вливать. Если что-то не рождается, а насаждается, грош ему цена.
— По вашей пьесе «Мурлин Мурло» в Польше сделали уже сотую постановку. Следите ли за спектаклями по вашим сочинениям и много ли пишете нового?
— Да, но это пьеса 1989 года, много времени прошло, театров сто её поставило в совокупности. Вот раньше я интересовался своим именем на афише, всё время просил программку, афишу, запись спектакля прислать. Теперь только сумма прописью интересует. Спектакли все похожи, как китайцы, вот и перестал интересоваться. Надо всё новое делать. Вот это последнее лето было хорошее, писучее, написал «Бабу Шанель» и сразу поставил. «Два плюс два» написал год назад, а «Всеобъемлюще» написал два года назад, к юбилею Ольги Аросевой: ей не пригодилось, зато нам очень даже пришлось ко двору.
Вот пишут из Хакасии: дайте нам «Всеобъемлюще», лучше бесплатно — зал маленький у нас, билеты дешёвые. Но задаром не получится, не могу.
Разницы новых пьес от старых не чувствую. Наверное, потому что внутри процесса сижу. Сижу на даче и думаю — надо бы комедию написать, где было бы много баб, потому что в театре многие женщины без ролей. Поэтому и написал пьесу «Баба Шанель». Или, например, тревожит меня то, что в каждом из нас живёт какая-то инопланетная личинка. А раз такая жуть, пишу пьесу «Два плюс два».
Сейчас, по моим подсчётам, у меня 98 пьес, из которых семьдесят поставлено. Когда напишется сотая, конечно, отпразднуем широко в нашем театре. А вообще для театра пишут многие, тоннами и километрами, а я годами это читаю. Думают, что это лёгкий заработок, ведь поэзией и романами не прокормишься. Но проблема всегда в таланте.
— А как найти и сохранить талант на сцене? Что с актёрами происходит — они сразу талантливы на всю жизнь или это вырастить, натренировать можно?
— Мне крупно повезло, что труппа у нас подобралась такая замечательная. Я их не выбирал специально, они сами пришли ко мне. Очень я доволен последними «приходами» — парень, игравший Самозванца в «Борисе Годунове», Максим Чопчиян, закончивший отделение театра кукол в театральном институте. Или Илья Белов, игравший Озрика в «Гамлете» и Сергея Сергеевича в «Бабе Шанель», или Олег Билик, пришедший из Москвы, из Щепкинского училища, — все они очень важны для меня. Я им поначалу одно и то же говорю: ходите на репетиции, там посмотрим. С молодыми надо много работать, но я их не выбирал и не приглашал из других театров, не ходил высматривать на дипломные спектакли.
Мой театр — скорее секта, чем театр, поэтому актеры сами должны принять решение прийти ко мне.
У нас люди не на работу приходят, а заниматься любимым делом, они все чрезвычайно увлечённые. Видимо, я их завожу, помогаю сохранить интерес. А если человеку скучно у нас, не в радость, сразу наступает «досвидос» и расставание. Но за десять лет существования театра всего десяток актёров подверглись текучке кадров. Это очень мало.
— А как вам удаётся всё время их заводить?
— Думаю, заводить и сохранить нетронутым состав труппы помогает то, что я никогда не занимаюсь пространными рассуждениями, не конопачу им мозги на репетициях, не компостирую умным-заумным, а сразу включаю музыку на сцене. Понимаете, я на сцене бегаю, пляшу и пою, как маленький, несмотря на солидный возраст. Я придуриваюсь, падаю, кувыркаюсь, а они тоже впадают в детство — от зависти, наверное.
Во Франции недавно ставил спектакль по Чеховской «Свадьбе», так они поначалу, первые две репетиции, очень недоверчиво смотрели — разные артисты из разных театров. У меня было два, три, четыре переводчика, пока я не сказал: а ну вас на хер. Стал бегать, прыгать, орать, плясать — смотрю, они тоже завелись. Из дюжины людей вдруг возник маленький театр. Когда прощались, все рыдали, потому что за считанные дни подружились навсегда. Наверное, я смог в них разбудить дремавшую детскую природу, способность к баловству и игре, желание не быть взрослым и напыщенным. Там одна пятидесятидвухлетняя немка плакала, меня обнимала и говорила — знаешь, мне ведь всего восемнадцать в душе.
— Такое ощущение, что актёры все одинаковы и никаких мучений и проблем у вас с ними…
— Артисты все одинаковы, что немецкие, что французские, что наши. В них надо разбудить детскую природу, радость присутствия в игре, на сцене. А так как я человек малообразованный, никогда не буду рассуждать, читать лекции и теории строить. Я действую интуитивно, слушаю сердцем, не головой — вот мой метод. Поэтому могу вдруг заорать, стульями кидаться, по двери бить кулаками так, что актёры разбегаются, кто куда. Причём это не самодурство, а реакция на то, что сделано не по-людски, не по-человечески. На репетициях я их обязательно подколю, подшучу, поиздеваюсь. Но они точно знают, что я их люблю, поэтому не обижаются, а хохочут и веселятся.
«Гамлета» полгода ставили — ржали как сумасшедшие. «Короля Лира» — как сумасшедшие. «Бориса Годунова» — три месяца сплошной придури. Не было никаких мук творчества, поехал на рынок, вижу — вилы, купил, затащил в машину. Топоры, бочки, спасибо китайцам, всё есть. Идёшь по оптовке, смотришь направо, налево — опа, Мона Лиза, дешёвые репродукции, перевернул — на изнанке есть негатив. Дайте тридцать штук, и я поехал «Гамлета» делать, потому что, если перевернуть Джоконду, появляется мёртвый синий образ без глаз, а это так красиво, что ничего придумывать не надо. Другой раз ставил спектакль «Амиго», поехал на рынок, а там игрушки с павлиньими перьями. Хлопнешь — они начинают глазами светить и пищать. Купил сто штук, поставил на сцену. Сразу возникло что-то завораживающее.
Опять китайцам спасибо за идею.
Сейчас буду ставить «Маскарад». Один из артистов пошёл и купил идиотские вот эти очки. Я увидел, говорю — иди дюжину купи. Причём я не знаю ещё зачем, но знаю, что первый штрих у «Маскарада» есть.
— Разноцветные нитяные авоськи на головах в «Борисе Годунове» одновременно относят к счастливому детству в СССР и опасному мрачному средневековью. Сознательно их выбрали?
— Слушайте. У меня был день рождения в прошлом году. Приходит моя уборщица Вера Дмитриевна и дарит мне три разных авоськи — говорит, потому что это красиво и мне это понравится. Понравилось так, что заказал сто штук разных цветов, по сто тридцать. Причём не знал тогда, зачем это надо. Пришёл на репетицию, надел на голову, все стали так ходить, а потом так «Годунов» и вышел. Или выбросил театр драмы огромную ложку на свалку. Мы подъехали и забрали, в пару к ванне для «Гамлета».
— В «Гамлете» у вас первые двадцать минут только пляшут. Собираетесь ли ставить совсем без слов — музыкальные, танцевальные, физические вещи?
— Пока не намерен. Но, когда меня упрекают — мол, опять хороводы водят у Коляды, могу вот что ответить: меня страшно раздражают театры, где за кулисами происходит такая самонакрутка — давайте вот за руки, три-четыре, и прыгнем на сцену, и порвём публику. А выходят — и ничего не получилось. Поэтому наши все танцы — это то же самое, это «возьмемся-за-руки-друзья». Это такое расширение, выход за пределы представления. Они ходят, пляшут, взявшись за руки, накручивают друг друга, но это всё на сцене, это включено в представление. Это тональность, ключ к нему, но только я его не везде применяю, совсем не везде. В «Два плюс два» нет танцев. К разным спектаклям разные ключики есть.
— Сами артисты занимаются сотворчеством, придумывают что-нибудь — движения, тон речи, характеры? Или у вас абсолютно режиссёрский театр, где вы Карабас?
— Правду сказать, я сам всё придумываю и делаю. От начала до конца, до взгляда и поворота головы. Всё я выстраиваю единолично. Они на меня обижаются. Потому что я часто настаиваю — скажи, как я сказал. В спектакле «Нежность» Тамаре Зиминой надо было в ответ на вопрос: «Ты поэтому красную шапочку надела?» — ответить: «Шапочку? Не знаю!». И вот эту «шапочку-не-знаю» ей триста раз пришлось произнести, чтобы освоить нужную для вступления музыки интонацию.
— Ваши тексты похожи на научные исследования на кафедре антропологии. Вы ездите в специальные экспедиции, собираете фольклор?
— Да нет, просто всегда все словечки записываю, как только услышу что интересное. То, что гуляет по улицам, в разговорах, в метро и троллейбусе, даже всё это уходит — что уж о деревне говорить. Присказки, поговорки, странные словечки — это и есть русский язык. Хотя мне уже сказали артисты, что нескольких человек в зале при словах «вот блядина» передёргивало. Мама моя говорила: «Ехать-ехать, в жопе вехоть». Можно было всё это вычеркнуть, но они красивые, а не бранные, эти словечки.
— Сейчас большая мода на документальный театр по документальным же текстам — мол, все должно быть записано на диктофон, а потом только сыграно, так же как оно говорилось, чтобы воспроизвести «действительность». А у вас наоборот — миф и сказка насыщаете уличным говором.
— Конечно. Когда мне говорят, что на сцене всё как в жизни, а пьесы подслушаны, я удивляюсь. Мой театральный язык выдуман от начала до конца. Так никто в жизни не говорит, у меня только отдельные словечки приходят с улицы. Недавно вот меня поразила фраза: «жар-птицы стаями не летают». Это так хорошо, что не могу не взять, не зафиксировать. Зрителей часто коробит то, что для меня является чистой красотой. В этом, конечно, провокация.
— А может, дело в том, что не хватает оттенков восприятия у зрителей, впечатляет только белое и чёрное?
— Нет. Люди всё-таки потихонечку мудреют, приходят в себя. Сначала, на гастролях в 2005 году, в Центре Мейерхольда и «Современнике» уходило по ползала. Одна рецензия называлась «Самоделка из Е-бурга». Это сейчас что-то происходит с восприятием, а тогда случилось полное непонимание и неприятие.
Мы не меняемся, но ощущения от нас совсем другие. Наверное, время поменялось. Я даже себя тешу такой надеждой, что мы шли впереди времени и вот оно нас нагнало. Самая страшная ругань была пять лет назад после «Гамлета» у нас, в Екатеринбурге. Чего только не говорили, а теперь те же самые люди говорят: ну вот «Гамлет» у вас, это конечно да. В 2001 году мы выпустили «Ромео и Джульетту», в антракте критики ходили по фойе и причитали — да что это такое, что это за кошмар и ужас. Потом дают «Золотую маску», проходит куча фестивалей, и они говорят: вот «Ромео» у тебя был дай боже, а «Гамлет» — так себе. Меня это злит, потому что я помню, как они сидели в первом ряду и недовольно махали ногой перед носом у артистов.
Леонид Зорин однажды мне сказал, что не надо обижаться на неприятие пьесы, это нормально.
Любое новое, странное и современное вызывает процесс отторжения.
Ещё раньше за «Мурлин Мурло» меня долбили так, что пыль столбом стояла. Говорили режиссёры, потом ставившие эту вещь: хватит порнухи-чернухи, сколько можно из этого гнойного колодца черпать, всё перепиши! Я молчал и ночью плакал в подушку, так было обидно, но пьесу не переписывал. Одна дама из Минкультуры говорила: вот так найдёшь человека, отмоешь его, приблизишь к культуре, а он и начнёт выкаблучиваться.
Так что принцип всегда один: что хочу, то пишу, что хочу, то и ставлю. Счастье моё в том, что ни от кого не завишу, ни перед кем не кланяюсь. Зато приходится получать по башке. Сегодня ночью пришло анонимное оскорбительное письмо по поводу гастролей и меня самого. Но пошли они к чёрту в самом деле.
— Вы отреставрировали церковь в своей деревне, ещё до создания театра. Но символы веры всегда у вас в спектаклях специфические — огромные деревянные нательные кресты или скукоженное, скособоченное крестное знамение. Очень много иронии по отношению к новой постсоветской православности.
— Одна зрительница схватила меня и давай пытать: зачем, мол, мы повесили на всех персонажей в «Вишнёвом саде» эти деревянные кресты. Во-первых, эти кресты продавались в магазине банной утвари. Я их купил двадцать штук и попросил приклеить к ним всякие блёстки, чтобы они сияли и блестели. В одном журнале я увидел Филиппа Киркорова в белой шубе с огромным крестом на животе. Вера — это вещь интимная, а у нас очень любят её выставить напоказ. Вот и появляются у нас синие кресты под ковриком — от пришельцев в «Два плюс два» — и красные кресты в адской тюрьме в «Клаустрофобии». Всё как у Высоцкого — да и в церкви всё не так, всё не так, ребята. А церквушка моя стоит, есть приход, Свято-Никольский храм, построен в 1799 году.
— Ваша всеобъемлющая деятельность позволила даже журнал «Урал» из руин поднять. Как он живет сейчас?
— Из «Урала» я ушёл уже больше года назад. Журнал сейчас в руках у Олега Богаева, моего ученика. Я ушёл после 11 лет работы, сказал, что устал, никакого скандала. В гробу я видел эту уральскую литературу, которую в министерстве хотят видеть на страницах «Урала». Не могу строиться и отдавать честь, даже ради великой уральской литературы.
— Ваш театр частный, вам удается его содержать?
— Это сложно. Театру 4 декабря десять лет исполнится.
Надо сказать, что все чиновники, способные ставить палки в колёса, — они меня боятся.
Для них главное, чтобы было тихо всё и спокойно. Нам дали деревянный дом без арендной платы на десять лет — спасибо Росселю (первому екатеринбургскому губернатору. — «Парк культуры»), дай Бог ему здоровья. Новый губернатор обещает отдать огромный кинотеатр «Искра», пустующий уже шесть лет.
Да, чиновники не ходят ко мне в театр, но вот только что сообщили, что кинотеатр отремонтируют за счёт области.
Когда-то ведь бандиты на нас бросались. Всякие рейдеры захватывали театрик, мы голодовки объявляли. Лежали на асфальте. Артисты меня спасли — это был кошмар, когда человек с огромным гвоздём в руке прыгнул на меня.
А теперь все в Екатеринбурге переживают за нас, как мы там, не облажались ли в Москве. Мы выжили, потому что любили свой театр, созданный на пустом месте.
— Сейчас какой-нибудь функционер увидит портрет Путина во «Всеобъемлюще» и встроит вас в вертикаль культуры.
— В этом спектакле, в этом капустнике надёргано из всех наших вещей, много самоиронии по поводу нашего театра, повторяются всякие движения характерные. А портреты Медведева и Путина — это из нашей постановки «Группа ликования».
— Кстати, о ликовании: у вас есть кумиры в мировом театре?
— Немного, но есть. Мало талантливых людей, поэтому не буду их называть, даже иностранцев. Неназванные всегда, всегда обижаются. Иногда даже телевизор когда смотришь, передачу или сериал, видишь талантливого — невозможно не увидеть. Помню, говорил одному артисту своему, смотри, какой артист мощный появился, а он усмехнулся и говорит — подождите, наступит Новый год, и будет он петь в передаче «Аншлаг». Так оно и вышло.
Главная беда — деньги, слава и желание их поиметь. Снялся в сериале, поехал в антрепризе по городам — всё, артиста нет.
— А для кино не работаете?
— Мне часто звонят и пишут насчёт киносценариев, на что я всегда отправляю к своим студентам. Говорила Раневская: деньги уходят, а позор остаётся. Что, я не заработаю пьесами и театром? Заработаю. Не только все актёры, подавшиеся на телевидение в сериалы, гробят свой талант, но и драматурги, пишущие сценарии, я это точно знаю. Но сказать ученикам «не делайте этого» не могу, это их судьба, их выбор.
А насчёт кино внутри театра, то это мёртворождённая вещь, это ужасное дело. Кто-то много лет назад придумал экран на сцене театра вешать, снимать и монтировать представление, параллельно живой игре показывать. Но это не работает, это убивает театр.
