Цивилизация
Когда в разговорах на темы художественной жизни кто-то из собеседников хочет сделать заочный комплимент Зурабу Константиновичу Церетели, реализуется это намерение обычно в такой форме: «Ну, монументы у него действительно не очень, а вот живопись вполне приличная». Под «приличием» живописи понимается ее связанность с мировой культурой – мол, здесь не графоманство какое-нибудь, а следование традициям модернизма. «Какой портрет, какой пейзаж!» – намекает этот условный поклонник станкового творчества Церетели, противопоставляя декоративную красоту и «праздничность колоритов» на холстах и шелкографиях явному уродству гигантских изваяний.
Миф этот настолько распространен, что и сам художник склонен в него верить.
Вернее, во вторую его часть, где говорится о декоративной изысканности его малоформатных произведений (тезис о неуклюжести монументалки отклика в душе Зураба Константиновича, понятное дело, не находит). «Да уж, – рассуждает, вероятно, президент Академии художеств в редкие минуты досуга, – свыкнуться с моими скульптурными новациями им трудновато, не доросли пока до полноценного восприятия, зато камерные мои опусы уж точно не оставят никого равнодушными». И, утешившись подобным соображением, маэстро с новыми силами берется за вдохновенную кисть, чтобы изобразить тифлисского кинто, Чарли Чаплина или натюрморт из дюжины винных бутылок. К этому занятию его особенно располагает атмосфера парижской мастерской, откуда и прибыли на юбилейную выставку произведения последних лет.
Без изваяний, конечно, тут все равно не обошлось.
Глядя на бронзовые рельефы со стилизованными шарманщиками и торговцами скобяным товаром, невольно задаешься вопросом: стоило ли транспортировать их с берегов Сены, когда в Москве, в личной галерее автора на Пречистенке, полным-полно таких же? Или Париж в названии упомянут фигурально, как источник вдохновения, а производилось все в местных условиях? Впрочем, принципиальной разницы нет. Где бы ни предавался художник творческому процессу, результаты сходны.
Какой резон вникать в географические обстоятельства, если у этого человека голова всюду работает одинаково?
Скажем, про Анри Матисса важно знать, что поездка в Алжир и Марокко во многом перевернула его представления о световоздушной среде и прочих профессиональных категориях. А вот Зураб Константинович знай дует в одну дуду, куда бы его ни занесла судьбина.
Яркие колориты и размашистые движения кисти действительно выдают знакомство бенефицианта с мировым искусством ХХ века. Особенно почитаем в его личном пантеоне Пабло Пикассо, о духовном родстве с которым Церетели не прочь поразглагольствовать. Мол, ты на букву «П», я на букву «Ц», а между нами... Короче, свой респект родоначальнику кубизма Зураб Константинович выражает и явно (например, в нынешней экспозиции можно увидеть гипсовую голову Пикассо, раскрашенную черными, красными и голубыми полосами – словно перед нами фанат неведомого футбольного клуба), и опосредованно – через грубоватую, нарочито тяжеловесную художественную манеру.
Вот только до пикассовской мощи эти стилизации никак не дотягивают.
Более того, и дотягивать не собираются. Если в молодые годы у Церетели еще чувствовался конкурентный задор, желание что-то доказать себе и окружающим, то нынче преобладают бездумный гедонизм и небрежная маэстрия.
Хотя на выставке вдоволь сюжетов личного характера, почти интимных (автор любит давать своим работам подчеркнуто субъективные заголовки типа «Вздремнули чуть-чуть» или «У Пьера приятное общество»), однако никакого внутреннего трепета и душевной приподнятости в них не ощущается. Перед глазами – практически конвейер, разве что с несколькими модификационными линиями. Можно так, можно эдак, или еще вот таким образом – за рамки своих канонов Церетели и не думает выглядывать.
Миф об одаренном, фонтанирующем идеями живописце легко рушится, когда его опусы выстроены в ряд.
Пресловутая декоративность сразу выглядит квелой, композиции – неизобретательными, персонажи – картонными... Только не подумайте, что все это сказано в отместку за памятник Петру на Москве-реке и за чудовищный фонтан на Манежной площади. Многолетние эти язвы на теле города и впрямь никак не заживают, но формат камерной выставки все же позволяет отвлечься от прискорбных воспоминаний о монументалистике. Если бы здесь действительно обнаружились шедевры, пришлось бы, тяжело вздохнув, признать: может ведь, когда постарается. Но не старается – и, скорее всего, не может. Творческой цельности у Зураба Константиновича не отнять. Раз уж впал в эклектику и бездумность, будет держаться этой линии во всем.
