Цивилизация
Церкви, стоящие на Арбате (церковь Николы Плотника, церковь Николы на Песках и церковь Николы Явленного), все эти церкви, воздвигнутые в XVIII в., были уничтожены в 1920 – 1930 гг. Ломать не строить, сердце не болит. А сердце Бориса Зайцева, писателя, по силе таланта не уступающего Бунину, болело. Он вообще всё помнил: как писатель, как человек, как эмигрант. У эмигранта другая память: сберегающая.
Он даже помнит, что раньше Арбат называли улицей Святого Николая. Жители этих мест, старые арбатцы, были, как большинство людей, стихийно суеверны: считали этого святого покровителем этих мест, ну вот и не стало покровителя. Сам Борис Зайцев, как истинный арбатец (какое все-таки смешное слово), представлял Святого Николая в образе седовласого и седобородого старичка. Старичок был извозчиком. Он запрягал лошадь в сани и проезжал по легендарной улице. Поздравлял всех 25 декабря с Рождеством. Со снежным, морозным, лучистым.
Борис Зайцев в начале ХХ века жил на Арбате в доме №38, которым в то время владел купец А.Ф. Чулков. Дом стоял на углу Арбата и Спасопесковского переулка. И именно отсюда он выходил в «ласковую сутолоку» (смотрите, какое слово, не «шумная», а «ласковая»), именно здесь была легкая грусть, которая еще ничего не знает о настоящих печалях, и тут шумела молодость, бесконечная, якобы, молодость: надежда на успех. Это всё он, Арбат.
Горят окна огоньками елок, гирлянды, мишура. Летят по снегу санки (нет, не святой Николай ими правит, но вам же не «шашечки», вам ехать) и сквозь «белый флер манны сыплющейся огневисто золотеют все витрины, окна разные Эйнемов, Реттере, Филипповых, и восседает Прага, сладостный магнит».
Рождество – взрослая сказка. Даже если по старому стилю. Хорошо бы ты не кончалась.
Живые цветы из оранжерей, музыка, бокалы, сияют жемчуга, стучат ножи, гремят тарелки – так празднует свое очередное Рождество бывшая Москва. Веселится, не знает о том, что скоро станет «бывшей», не гадает даже об этом. Полубеспутная, полусвятая.
Над Арбатом метель, двери впускают с входящим клубы мороза и снега. «Закрывай! Закрывай скорей! Зябко».
И снова через метель и темноту, разреженную и разряженную фонарями и светом из окон, едет, проплывая, седенький извозчик. Это уж точно святой Николай. Убереги нас от отмены Рождества, спаси и помилуй.
«… К Рождеству елки на Арбатской площади – зеленым лесом. Приезжают дамы в соболях; везут чиновники, тащит рабочий елочку на праздник детям. И отбушевавши Новый год, в звоне ль шампанского, в гаме ли водочки с селедкой, входят в ледяной январь, бегут, краснея носом, с усами заиндевелыми, обдуваясь паром — кто на службу, кто торговать, по банкам и конторам. Кто-то и по трактирам. Ночью же остро, хрупко-колюче горит Орион семизвездием тайно-прельщающим над кристаллом снегов».
Увы, не навсегда. Борис Зайцев думает, что из-за февраля и марта с их теплым ветром. Ну да, из-за февраля, но не того. А пока беги, поэт, кутайся в неположенную тебе по чину шубу, надвинь на бирюзовые глаза шапку потуже, и другой поэт, тоже беги, спускайся, припадая на одну ногу, к закованной льдом Москва-реке, следи там обещанные закаты, которые «чище, и хрустальнее, и дивно-облегченнее те миры, что там рисуются, в фантазмах златоогненных».
Это, конечно, Андрей Белый бежит через рождественскую метель. И Бальмонт (это он прихрамывал). Кому как не им?
… В очерке «Старый Арбат» автор этих стихов Андрей Белый вспоминает один «дом угловой, двухэтажный, кирпичный, здесь жил доктор Добров; тут сиживал я, разговаривая с Леонидом Андреевым, с Борисом Зайцевым: даже не знали, что можем на воздух взлететь, бомбы делали под полом. Это открылось позднее уже...»
Ого, как странно тасуется колода. Оказывается, Зайцев жил в доме, где под той квартирой, в которой писатели вели свои писательские разговоры, располагалась конспиративная квартира: там революционеры, «изготавливали самодельные бомбы, вскоре прогремевшие на баррикадах». Но Рождество уберегло: ни одна бомба не грохнула раньше времени.
«Истина – одно из немногих русских слов, которое ни с чем не рифмуется», — сказал Набоков. Ни один из русских писателей того времени не знал, что такое истина, все метались. Металась и страна.
Но «рождество» рифмуется со словом «торжество». И торжество – пусть детское, хрупкое, уже чуть надтреснувшее – было.
И потом кончилось Рождество, треснуло. Этот елочный шарик уже не заклеить, не залечить. Один мрак кругом.
«Улица: темь, слепые окна на витринах, да бараний тулуп, ставший уже при воротах и озлобленно провожавший глазами прохожего с поднятым воротником.
— Студента — избить!
Таков Арбат; одинокий прохожий – я».
Впрочем, Зайцев уйдет от погони, проживет еще 50 лет, но уже в Париже. И умрет почти в 91 год. И всегда будет тосковать по своему Арбату, писать о нем, говорить, вспоминать. Потому что, конечно, будет праздновать там Рождество, но всё не то, не так, не как тогда, такое не забывается.
И поэтому, наверное, и он, и его арбатский приятель Бальмонт в Париже на своих прогулках по городу будут выискивать дома и повороты улиц, похожие на места прежней жизни. Бальмонт иногда начинал уверять Зайцева, что Рю де Пасси — это парижский Арбат. Но увы. Париж обманул, украл зайцевское Рождество.
Ибо только там, только там «и Никола Милостивый, тихий и простой святитель, покровитель страждущих, друг бедных и заступник беззаступных, распростерший над твоею улицей три креста своих, три алтаря своих, благословит путь твой и в метель жизненную проведет». Ибо только там «так расцветет мой дом, но не заглохнет».
«А старенький, седой извозчик, именем Микола, проезжавший некогда на санках по Арбату на клячонке Дмитровской, тот немудрящий старичок, что ездил при царе и через баррикады, не боялся пуль, и лишь замолк на время — он уж едет снова от Дорогомилова к Большому Афанасьевскому».
С Новым Годом вас, с ясным стеклянным шариком чуда.
