Цивилизация
Одна моя знакомая старая женщина (ее уже нет на этом свете, так что мы, получается, раззнакомились) говорила: «Что бы ни случалось, я никогда не теряла аппетита».
Так и было. Когда у нее умерла взрослая дочь (сердце, ночной приступ, скорая помощь даже не успела приехать), она вернулась домой, открыла холодильник, разогрела вчерашний борщ и съела.
Я не помню, у кого это было, то ли у Чехова ли, то ли у Тургенева, но похожий эпизод описан и кем-то из них. (Я бы нашел этот эпизод, уточнил автора, но как прикажете вбивать в поиск? «Крестьянка доела суп»?)
В какой-то крестьянской семье умирает хозяин дома. Мужик. Кормилец. «Что ты хотел бы поесть?» — спрашивает его жена. «Куриного супа», — еле слышно отвечает он. Ну супа так супа. Зарезала она курицу, сварила бульон, настругала туда морковки, положила картошки, кинула соли, нарезала укроп, лук. Наломала белого мяса с грудки. Приносит мужу, а тот уже помер.
И вот первое, что она сделала (когда уже всех позвала, всем сообщила, пригласила попа), — это села и дохлебала принесенное. Деревянной ложкой. Потому что это у земных, простых, корявых людей в крови: еда не должна пропасть. Плакала и ела.
«Что бы ни случилось, я никогда не теряла аппетита». Мне нравится эта крестьянская хватка. И эта интеллигентская честность.
Потому что еда и смерть — двоюродные сестры. Сожрет тебя смерть и не подавится. Ты сам ешь растения и зверей, отнимаешь их упругую несговорчивую жизнь. Мало кто может тебе за это отомстить. Ну если только рыба фугу, которой недавно лакомилась Валентина Матвиенко и уже очень давно Гомер Симпсон в одной из серий легендарного мультсериала. (Лично я рыбу фугу не ел, я и так все время о смерти думаю! Поэтому предпочитаю вареники.)
И вот недавно меня заинтересовало: как же ел Лев Толстой? И выяснилось, что хорошо. Отлично, я вам скажу, Лев Николаевич питался!
…Как известно, еще будучи молодым, Лев Толстой дал себе восторженный зарок, что будет воздержанным в питье и еде. Но долго только «Война и мир» пишется. Уже через два года Лев Николаевич признался, что переедает. Бедняжка! Дальше больше. Близкие великого писателя не раз упоминали в своих безуютных дневничках про его большой аппетит. Который не покидал его даже в старости. (Слышите, слышите эти позвякивания сегодняшней темы? Как серебряная ложечка о фарфоровую розетку. Треньк-треньк! «Что бы ни случалось, я никогда не теряла аппетита». Вот и Лев Толстой тоже не жаловался.)
Так, например, наблюдавшая за ним во время многих обедов Александра Андреевна Толстая «всегда находила, что он кушает, как проголодавшийся человек, слишком скоро и слишком жадно». Ну а следующий эпизод — вообще самый известный.
Лев Николаевич, как мы знаем, был богоборцем. И вот однажды, когда все сидели с постными лицами в Ясной Поляне и ковыряли вилками что-то не менее постное в своих тарелках, Лев Николаевич обратился к сыну Илье с просьбой «подать котлет».
— Ах, — вскрикнула Софья Андреевна. — Левушка, ангел мой, ты, видно, забыл? Ведь нонче-то пост!
— Нет, не забыл, — сказал «мусорный старикашка», по образному выражению Анны Андреевны Ахматовой. — Но я больше не буду поститься и постного для меня больше не заказывай!
И засмеялся так мерзко в бороду.
Тут ему и принесли этих самых котлет (кстати, откуда? — это всегда меня интересовало: пост-то для всех, или среди его кухарок были воинствующие атеистки?), и несмотря на то, что все за столом были фраппированы, Лев Николаевич начал этими котлетами лакомиться. Лакомиться, да еще и нахваливать. Неудивительно, что дети его потом выросли религиозно безразличными!
…Но больше всего мне нравится, как ел Гоголь.
Это, кстати, очень показательно, что именно он, Гоголь. Кто еще так много думал о смерти? Кто еще так боялся ее? Если только уже упомянутый Толстой, пожалуй. Но и тот был не дурак, как мы выяснили, «покушать».
Но если Толстой предпочитал что-то общее, среднерусское, со скрепами, то Николай Васильевич был космополит, либераст и больше всего любил Италию и макароны. И не просто любил. Гоголь над макаронами священнодействовал.
Погодин и Аксаков, не сговариваясь, вспоминают…
Гоголь любил макароны недоварить. Это у нас, у просвещенных гурманов, называется аль денте (al dente). То есть «на зубок». Гоголь же не какой-нибудь там Аксаков! Который наварит себе лапши, доведет ее до состояния клея или соплей, котлету туда почерневшую блямкнет, майонезом «Провансаль» зальет и трескает. Нет!
…Стоя на ногах перед миской, как перед алтарем, Гоголь, засучив рукава (прям вижу его худые запястья, с черными волосками), клал туда сперва множество масла, а потом начинал двумя соусными ложками эти свои басурманские макароны мешать. После чего сыпал туда соль. Потом перец. И, наконец, сыр.
«Нельзя было без смеха и удивления смотреть на Гоголя, — пишет Аксаков, — он так от всей души занимался этим делом, как будто оно было его любимое ремесло, и я подумал, что если б судьба не сделала Гоголя великим поэтом, то он был бы непременно артистом-поваром. Как скоро оказался признак, что макароны готовы, то есть когда распустившийся сыр начал тянуться нитками, Гоголь с великою торопливостью заставил нас положить себе на тарелки макарон и кушать. Макароны точно были очень вкусны, но многим показались не доварены и слишком посыпаны перцем; но Гоголь находил их очень удачными, ел много и не чувствовал потом никакой тягости, на которую некоторые потом жаловались. Во все время пребывания Гоголя в Москве макароны появлялись у нас довольно часто».
Вот так. Уж простите за большую цитату. Это вам не пельмени варить!
В общем, запомните. Что бы ни случилось, никогда не теряйте аппетита. Черт его знает, что ждет нас впереди.
Может, нам когда-то придется перевернуться в гробу. От метафизического голода. Или тоски. Что мы не допутешествовали вдосталь, не дописали свою лучшую книгу, не долюбили, не довоплотились. Да попросту — не доели.
И тогда наш неотвратимый кулинарный Гоголь придет за нами, как возмездие. Как гастрономический Вий.
А мы только: «Ам! Ам!» — а сказать-то в свое оправдание и нечего.
