Цивилизация
То, что споры о прошлом являются продолжением споров о настоящем, — тривиальность для исторической науки. Один из основателей современной историографии, крупнейший методолог немецкой исторической школы Иоганн Густав Дройзен отчеканил эту азбучную истину современного понимания истории в следующих словах: «Освещается не прошлое — его больше нет, — но то из него, что Здесь и Сейчас еще не прошло. Эти пробужденные сияния есть нам вместо прошлого, есть духовное настоящее прошлого. Конечный дух имеет только Здесь и Сейчас. Но эту тесноту своего бытия он расширяет вперед своей волей и своими надеждами, назад — полнотой своих воспоминаний. Так, идеально заключая в себе будущее и прошлое, наделен он аналогией вечности» (Очерк историки, 1858).
Наивно полагать, что прошлое — это некая объективная данность, от такого понимания историки отказались еще на заре зарождения истории как науки в современном понимании этого слова.
История — продукт определенного рода усилий, направленных на то, чтобы оживлять прошлое, опираясь на те его следы, которые мы находим в своем настоящем.
А эти следы неполны, они изменчивы — что-то находится, что-то утрачивается, как изменчивы и те способы, посредством которых историки с ними работают.
Это не означает, что наше знание истории совершенно относительно — в нормальной исторической науке достижим консенсус по поводу того, что может быть признано достоверным историческим знанием на данный момент. Важно лишь понимать, что этот консенсус сам является историческим, то есть открыт для изменений в будущем, не является окончательным.
Но когда мы говорим о политике исторической памяти, к нашему историческому интересу присоединяется и другой интерес — указание на то, что мы сами находимся в потоке исторического времени, а значит, изменяемся, оставляя нечто навсегда в прошлом. Устанавливая памятник, мы даем будущим поколениям возможность вспомнить о том, что мы осознаем как важное сегодня, но непосредственная память о чем уже будет им недоступна.
Попробуем разобраться, что за интерес стоит за интенсивной политикой актуализации прошлого в рамках недавних громких случаев.
Современные исторические монументы на первый взгляд по определению являются обращенными к прошлому, то есть имеют характер исторический, указывающий на течение исторического времени. А что такое историческое время, чем оно отличается от времени физического, отмеряемого природными и биологическими ритмами?
В своей философии истории Гегель предложил фундаментальный для современной культуры ответ на этот вопрос, сформулировав простую мысль: «Всемирная история представляет собой ход развития принципа, содержание которого есть сознание свободы».
Ответ этот был очень важен и для русской культуры, ибо именно он в значительной степени дал импульс и определил направление спора западников и славянофилов о судьбах истории России.
В таком понимании смысла исторического времени содержится серьезный вызов, потому что тезис об истории как движении «сознания свободы» означает суровый приговор тем народам, которые не смогли воплотить это самое движение в рамках своего государства. Эти народы оказываются «неисторическими», они находятся на обочине исторического времени. Собственно весь спор о цивилизационном своеобразии России западников и славянофилов — это и есть спор о том, какими путями Россия может войти в историческое время мира.
Конечно, сама личность Ивана Грозного или Сталина, которому в последнее время по инициативе общественности стали регулярно устанавливаться бюсты, не оставляет иллюзий насчет присутствия идеи свободы в сознании тех, кто инициировал эти акты монументальной коммеморации. Не вызывает сомнения и то, что сам отбор этих персонажей диктуется логикой политической истории наших учебников, продолжающей быть центрированной на «великих» исторических событиях — войнах прежде всего.
То есть политика тут одновременно школярская по содержанию и архаичная с точки зрения самих принципов понимания прошлого, которое рассматривается как собрание великих военно-политических событий. Напомню, что на протяжении последних ста лет история как наука все дальше отходила от такой трактовки памяти о прошлом, создав огромное разнообразие иных взглядов на историю, — это история повседневности, история частной жизни и т.д.
Но стоит обратить внимание и на менее очевидную, но не менее фундаментальную сторону этих новейших инициатив, а именно: в них отсутствует историческое сознание как таковое.
Эти памятники про пространство, а не про историческое время.
Можно выделить три аспекта этой пространственной логики: геополитическую, милитаристски-географическую и эстетическую.
Установление памятника князю Владимиру в центре Москвы прочитывается в первую очередь как ответ на сложившуюся ситуацию конфликта с Украиной и изменение конфигурации отношений с Киевом. Где, напомню, с 1853 года как раз и стоит монумент Владимиру «над самым тем местом, где, — как говорилось в проекте памятника, поданном императору Николаю I, — совершилось крещение русского народа». Изменилась геополитическая ситуация — изменяется и конфигурация пространственного расположения памятников. Под видом установки исторического монумента осуществляется сугубо пространственный акт присвоения символа крещения Руси, несмотря на то что святого равноапостольного великого князя по факту его исторической жизни ничего не связывает с Боровицкой площадью в Москве.
Пространственная интерпретация истории выходит на первый план и в других громких событиях, связанных с установкой памятников в последнее время. Здесь пространство — по формуле «собирания» или «защиты» земель — выступает уже как основной масштаб деятельности исторического лица, ключевой аргумент признания его военно-исторической роли. Так, при открытии памятника Ивану Грозному губернатор Орловской области Вадим Потомский сказал вот что: «Я не историк, но считаю, что это великий русский государь, собиратель земель русских, человек, который сохранил для нас с вами православную веру и не позволил никому посягать на нашу с вами территорию».
Вопрос пространственной конфигурации является ключевым и в комментариях по поводу открытия бюста Сталина в Псковской области в начале 2016 года. Директор Военно-исторического музея-заповедника Псковской области Петр Гринчук прокомментировал это так: «Бюст установлен по инициативе Российского Военно-исторического общества. Оборонительная линия носит его имя. Поэтому бюст поставили в самом начале линии. Хочу заметить, что свое название оборонительная линия получила не в наши дни, уже в немецких хрониках 1941 года, когда неприятель рвал нашу оборону, в них она именуется линией Сталина».
Вопросы исторической памяти превращаются здесь в вопросы пространственного расположения территориальных границ и оборонительных линий, что и выступает как самодостаточный аргумент с точки зрения инициаторов установки памятника.
Возможно, дело все в компетенциях экспертов Российского военно-исторического общества, которое стоит за многими из этих новейших инициатив: это не взгляд людей, которые чувствуют движение истории, но взгляд полководцев, которые по роду своего занятия больше имеют дело с картами территорий и планами военных сражений.
Иными словами, историческое время подменено здесь милитаризованной географией. Это предположение подтверждает и октябрьское заседание Совета безопасности, где обсуждался вопрос о противодействиях «искажению истории». Оказалось, основной доклад на тему фальсификации истории и угроз национальный безопасности был подготовлен Генштабом Министерства обороны.
Подобная редукция истории к пространству означает архаизацию исторического мышления и исторического чувства. Это возвращает нас в досовременный период, где монументы царей и полководцев создавались с одной целью — навечно превознести их великие свершения и покорение новых территорий.
Эта пространственная трансформация имеет и еще одно — эстетическое — измерение, связанное с самим актом установки памятника. Предполагается, видимо, что это пространственное присутствие монумента нейтрализует полярные оценки, связанные с этой конкретной исторической фигурой, что само наличие памятника побудит нас положительно отнестись к соответствующему эпизоду прошлого, трактуемого как неотъемлемая часть пространственного настоящего.
«Установка монумента Ивану Грозному в городе Орле сегодня, — отметил министр культуры Владимир Мединский, — это не только дань памяти царю и воину, но и признание преемственности всех этапов нашей истории».
Логика такого рода аисторического, пространственного примирения непримиримого, кстати, не нова. Такой прием был предложен в период крайней культурной дезориентации российского общества: в 1988 году Илья Глазунов создал свое полотно, где расположил рядами всех без разбора политических, религиозных и культурных деятелей России, а также изобразил всевозможных жертв этой истории, создав своеобразный образец историко-художественного релятивистского китча. Причем выбранное в конце концов название для этой картины — «Вечная Россия» — ясно свидетельствует о том, что время здесь навсегда остановилось, а палачи и жертвы эстетически примирились на пространстве этого полотна.
Для скромного историка Дройзена человек, деятельно устремляющийся в будущее своими надеждами и ищущим взглядом пытающийся вдохнуть искру жизни в остатки прошлого, обладает лишь аналогией вечности. Перспективой вечности может обладать только лишенный всякой ограниченности божественный взгляд. Но для такого взгляда — а в нашем случае речь идет о его имитации — уже не существует никакой истории.
Похоже, актуальная политика исторической памяти и в самом деле застыла в этом вот безвременье, лишенном всяких ориентиров в понимании движения собственной истории.
Автор — культуролог, философ
