Цивилизация
В моем раннем детстве 9 мая не было выходным днем. Но в 1965 году, когда я должна была идти в первый класс, вышел указ об официальном праздновании 20-летия Победы и объявление о признании 9 мая нерабочим. На Красной площади прошел парад военной техники (до того военные парады традиционно, еще с 30-х годов, проходили 1 мая), а я со своими родственниками провела этот выходной на даче, где под вареные яйца, картошку и пирожки с капустой взрослые выпили по рюмке за День Победы. И, наверное, именно тогда я впервые услышала от старших, что у нас в стране есть два настоящих народных праздника: 9 Мая и Новый год. Потому что и 1 мая, и 8 Марта, и уж тем более 7 ноября воспринимались как праздники идеологические, официальные, связанные с партийной государственной повесткой, а тут все люди понимали, что именно отмечают, и по-настоящему радовались.
Через десять лет, когда я как раз оканчивала школу, страна отмечала 30-летие Победы. К этому времени 9 Мая как праздник укоренился и стал привычным. Парадов больше в мае не проводили – только 7 ноября, зато в этот день международные делегации посетили могилу Неизвестного Солдата, а в программе «Время» показали праздничный салют на Красной площади в прямом эфире. Дежурно-восторженные интонации дикторов, объявлявших, кто именно и от чьего имени возлагает венки к мавзолею, я помню до сих пор.
За десять моих школьных лет тема войны и победы из разряда личных воспоминаний участников стала официально разрабатываемой идеологией, сопровождаемой закрепленной и утвержденной лексикой, готовыми программами и дежурными формами. Память о войне тогда в первую очередь преобразовывалась в программу борьбы за мир, идея «может повторить» никому еще не казалась привлекательной, показ нового вооружения непременно сопровождался словами о необходимости скорейшего и полного разоружения.
Что касается бытовых воспоминаний от участников, то их было не много уже тогда. Про военные подвиги рассказывали только со сцены, а среди родных вспоминали о каких-то незначительных вещах. В моем детстве помогать деду по даче приходил сосед, одноногий Павел Романович. Он любил говорить, что «ногу оставил на кургане», и я пыталась представить, как он ее там отстегивает, кладет на землю и возвращается домой на костылях.
Очевидных инвалидов и искалеченных войной в самой Москве тогда уже оставалось мало, а те ветераны, что собирались у Большого театра, были сравнительно молоды, бодры и увешаны орденами, они радовались встрече и рассказывали о военном братстве. И я печалилась, что мой любимый старенький дедушка ни ордена Боевого Красного Знамени не имеет, ни планок орденских на пиджаке не носит, ни на фронте не побывал, а совершенно не героически эвакуировался со своим секретным КБ в Алма-Ату.
Про их эвакуацию рассказывала мама, которой тогда было 11 лет, и она запомнила лишь бесконечное стояние их вагона на перегонах, когда неизвестно, сколько продлится остановка – минуту или сутки, поэтому каждый выход за кипятком или просто в туалет (нужду справляли под вагоном, надо было присесть у дальних по ходу колес, чтобы успеть выбежать, если состав внезапно тронется) становился опасным приключением.
Мой отец, будучи на два года старше мамы, сам успел поработать во время войны учеником кочегара на паровозе, что, как он говорил, было ужасно тяжело, но мне запомнился его другой рассказ. Вместе с младшими сестрами и родителями они успели убежать из Великих Лук до прихода туда немецкой армии. По шоссе текла река солдат, которые отступали в полном беспорядке, их обстреливали с воздуха, поэтому жители стремились двигаться параллельными проселочными дорогами.
Некоторое время мои родственники вели с собой корову, которая давала так много молока, что ее доили в подставленные солдатами каски. Но потом все же пришлось с коровой расстаться продать, бабушка плакала. А в Северном Казахстане, куда добралась семья моего отца, деда-резервиста (он успел повоевать еще в финскую) все же призвали в армию, стало по-настоящему голодно, поэтому мой отец подался в железнодорожное училище, сделав фальшивую метрику, где прибавил себе два года.
Вернувшись потом обратно в Великие Луки, они поселились в землянках, оставленных военными, – все дома были разрушены. По весне в землянках накапливалась вода, которую каждое утро приходилось откачивать, чтобы ступить на пол. Деда комиссовали с контузией, и настолько плох он казался сам себе, что решился на последний подвиг ради семьи: ему, как инвалиду, был разрешен проезд по железной дороге, и с товарищем они решили поехать в Белоруссию за едой – там, рассказывали, можно было разжиться салом и картошкой. Товарищ обещал, что если мой дед помрет дорогой, еду семье довезти. Но дед не умер, мешки с едой привез, даже пошел после этого на поправку и прожил довольно долго – с осколком около сердца.
Настоящая героическая война, тем не менее, наполняла мою детскую жизнь – мы все читали книги о войне, смотрели фильмы о войне, пели военные песни. В пионерлагере на смотре строевой песни я участвовала в постановке под «Бухенвальдский набат» – на нас, десятилеток, надели мешки с прорезями для рук, подпоясали веревками: в таком вид мы изображали узников концлагеря, умирающих от истощения. Соображения о сомнительности подобного представления в голову никому не приходили, зато сердце билось очень гулко под музыку Мурадели и слова: «Слушайте! Гудит со всех сторон – это раздается в Бухенвальде колокольный звон, колокольный звон…»
В войну играли во дворах, кому быть фашистом, а кому нашим, загадывали на спичках.
Фашисты людей «пытали», иногда увлекаясь, и надо было геройски не выдать пароль и не сказать, где скрываются партизаны. Стойкость перед лицом врага была главной тогдашней доблестью, но у меня закрадывались сомнения: а смогу ли я, когда и если придется попасть в лапы к врагам, вести себя как Зоя Космодемьянская или молодогвардейцы, не выдам ли страшную военную тайну. Отдельное беспокойство возникало по поводу концлагерей – фашистских, конечно: кадры с голыми телами, сброшенными в ямы, с кучами одежды и обуви, грудами срезанных волос никто не считал нужным скрывать от детей. Особенно ночью подступала тревога, подсасывало сомнение: обладаю ли я достаточным мужеством, чтобы продолжать борьбу с фашистами в таком лагере? Справлюсь ли?
Честно скажу, смотреть кино про войну я совсем не любила, даже знаменитый польский сериал «Четыре танкиста и собака» прошел мимо меня, но визуальный образ войны настигал меня вне зависимости от моего желания и интереса.
Мы из воздуха получали информацию о сражениях на Курской дуге и под Сталинградом, о партизанах, взрывающих поезда, о санитарах, вытаскивающих из-под огня раненых. О героях-солдатах, в основном неизвестных, в плащ-палатках и касках, встающих на нашу защиту.
В 1973 году, как раз я окончила восемь классов, летом показали сериал «Семнадцать мгновений весны». Смотрели всей дачной улицей – собираясь у тех, у кого был телевизор, – и очень увлеченно. Впервые мы увидели врага в лицо, и это лицо оказалось эстетически довольно привлекательным, несмотря на радистку Кэт и пастора Шлага, которых, конечно, было очень жаль. Но в этом сериале столкновение с фашистами впервые предстало захватывающим интеллектуальным поединком, а первые лица рейха оказались не идиотами и карикатурами, а умными и сильными противниками, которых побеждал еще более умный и мужественный красавец Штирлиц. Кажется еще, что именно из этого фильма я впервые поняла, что у Великой Отечественной было еще одно измерение – Вторая Мировая.
Ну а потом – началась взрослая жизнь, и с ней пришло совсем другое знание, возник интерес к истории, стало известно множество фактов, полученных уже не из художественных произведений, а из документов. Да и сами произведения стали другими, пришло поколение лейтенантов, их окопная правда, заговорили о жертвах, о миллионах погибших, о блокаде Ленинграда, о вооружении… Но это был уже следующий, взрослый, опыт. Война моего детства осталась в прошлом, в подсознании моего поколения – поколения детей, родившихся от переживших войну подростков.
