Цивилизация
17 августа 2018 года умер великий (чего уж там, теперь уже можно сыпать такими прилагательными) русский писатель Владимир Шаров. Этого в России практически никто не заметил. Смерть американского сенатора Джона Маккейна явно взволновала наших людей гораздо больше — на ней диванно-клавиатурным войскам было легко и приятно оттачивать свою боевую ненависть, транслируя ее в соцсети.
Между тем Владимир Шаров как раз писал о том и только о том, почему мы по-настоящему не замечаем смерти даже самых близких людей. Почему не способны толком удержать живую память о них. Зачем и за что проливаем реки крови и никак не можем остановиться. Главной и почти единственной непосредственной темой его текстов были попытки найти некий высший смысл в русской революции 1917 года и порожденном ей большом терроре. В той генетической катастрофе, последствия которой определяют нашу жизнь до сих пор.
Считается, что историк и писатель Шаров мастерски, тонко и глубоко повенчал большевизм с православием. Превратил воинствующих безбожников в нечто вроде религиозной секты. Через отдельные человеческие судьбы в своем сразу узнаваемом стиле — когда из обычных слов, из сдержанной, подчеркнуто приглушенной интонации, из реалистичного описания обыденной жизни обычных людей вдруг рождается невероятно правдивая фантасмагория — Шаров показал, как Россия хотела построить царство божие на земле. И как строила. И что из этого получилось.
Спойлер: ничего. Реки крови, пролитой нами и нашими предками, так и не достигли ни Моря Любви, ни Океана Справедливости. Так и не вошли в берега Нормальности. Мы так и не увидели небо в алмазах. Взыскуя высшего небесного смысла, попрали здравый земной.
Но главным и самым важным, на мой вкус, достоинством Владимира Шарова, даже внешне похожего на доброго лешего из сказок, призванного хранить обыденную память о близких и далеких людях (не даром его так интересовал Николай Федоров с его философией буквального воскрешения всех мертвых, хотя «федоровцем» Шаров не был) оказалась способность простыми словами описать ощущение особой важности существования каждого человека. Важности — но одновременно бессмысленности и пронзительной хрупкости — из-за неумолимости смерти и непонятности ее назначения.
Зачем нам вообще умирать? Неужели «просто так», по факту рождения? Почему мы изначально приговорены (и кем?) к этой высшей мере наказания, независимо от наличия или отсутствия вины?
Владимир Шаров (из текста на портале «Сноб», «12 месяцев. Апрель»): «Тетка моя год работала врачом в хосписе, а потом не выдержала, сказала, что не может находиться среди приговоренных. И вот она рассказывала, что люди знают, что умирают, знают, что их соседям тоже осталось негусто, но человек так устроен, что и на краю могилы только о том и думает, как сделать, чтобы жизнь хоть немного его пережила».
Все наши «активности» (какое отвратительное слово) в социальных сетях, все эти случайные или нарочитые селфи, отчеты о путешествиях, отметки о посещении мероприятий, об успехах детей, все фотки наших цветочков, котиков и собачек – невольная, физиологическая, почти инстинктивная попытка если не обрести смысл жизни или смерти, то хотя бы сделать так, чтобы «жизнь хоть немного нас пережила».
Мы-то умрем, но что-то от нас останется. Если не могила с костями или прах в урне, то аккаунт в соцсети, где мы живые, и наши дети, и котики наши, и цветочки цветут бесконечно. И вот фотографии и посты в доказательство.
Хотя бы так мы оставляем доказательства собственного существования — а то потом никто не поверит, что мы вообще были. Более того, даже и не захочет проверять. Кому мы, в конце концов, нужны? Но если жизнь проходит — то зачем и как оставлять в ней след? Если мы умираем — надо ли вообще дорожить жизнью? Особенно чужой.
Владимир Шаров: «Горнего мира, где Господь каждому утрет его слезы, мало. Женщины и дети уходят из жизни без вины виноватыми».
Люди ищут утешения или примирения со смертью в вере. Но никто не знает достоверно, что там, за крайней чертой. Живые только достоверно могут сказать, что их мертвые родители, дети, друзья никогда не возвращаются. Разве только миражами во сне. Но во сне человек вообще может стать совсем другим. Полностью ослепший, как и его отец, Борхес писал, что до глубокой старости ему периодически снилось, как он прекрасно видит. Но потом случалось пробуждение — и тьма.
Еще один проклятый вопрос, который, кажется, не давал покоя Шарову и его героям: зачем вообще это все?
Вот мы рождаемся. Потом достаточно быстро, если у нас нет необратимых нарушений интеллекта, понимаем, что вечной жизни нет. Что скоро нас не станет. И вот мы живем, убиваем сами или убивают нас, умираем рано от случайной болезни или доживаем до глубокой старости. Зачем-то хотим изменить мир, в котором сами пробудем какой-то едва различимый, по меркам истории, крохотный миг. Или, наоборот, предпочитаем ничего не менять, но устроиться получше в существующем мире — тоже «зачем», ведь все равно мы тут совсем ненадолго?
Зачем кто-то цепляется за свою жизнь до последнего, а кто-то легко и непринужденно расправляется с чужими жизнями — такими же эфемерными, как их собственные? Может ли удержание памяти о других людях если не оживить их, то хотя бы помочь нам самим что-то понять про себя? Зачем вообще хранить память, если никого из нас все равно не станет?
Владимир Шаров: «Возможно, я и неправ, но пить с отцом не стал. Подумал, что мать бы этому огорчилась. Мы с бабкой просто в ее ногах вылили эти два флакона «Ландыша», вылили прямо на снег. И вдруг так пахнуло, будто мы в парке под деревом сидим на лавочке, и ничего плохого нет и никогда не будет».
Вот один из возможных вариантов ответа. Мы живем и хотим удержать это ощущение жизни, чтобы в какой-то момент времени, хотя бы на секунду, почувствовать, что «ничего плохого нет и никогда не будет». Что этого нашего окончательного исчезновения нет вовсе. Увидеть лучик бессмертия в какой-то счастливый миг жизни.
Наука, религия, память, социальные сети — весь наш нехитрый инвентарь в заведомо проигрышном поединке со смертью. Ничего лучше мы пока не придумали.
…Года три назад я написал стишок «Песня ухода»:
самая длинная жизнь коротка
самая твердая дрогнет рука
но не уйдем мы из жизни пока
кто-то нас помнит
как мы смеялись и плакали как
падали шли попадали впросак
плавали в смыслах и на парусах
светлых и темных
как сочиняли плохие стихи
как обсуждали чужие грехи
прятали страхи бежали тоски
ждали свободы
только когда наш последний умрет
и предпоследнего этим убьет
всех нас проводит и отпоет
песня ухода.
Теперь мне кажется, что этот стишок — о Владимире Шарове. И обо всех, кто понимает, что искать смысл жизни, смысл смерти, смысл истории, удерживать память о тех, кто отжил, хотя бы о самых близких, «своих» — и значит быть человеком.
