Цивилизация
Для журналиста, постоянно барахтающегося с головой в новостном потоке, как в чане с нечистотами, нет большей радости, чем написать что-нибудь «не о новостях». К тому же все самое главное, самое настоящее в нашей жизни — вообще не новость. Однажды мы родились не по своей воле. Потом растем, болеем, выздоравливаем (или нет), умнеем, глупеем, богатеем (или нет), перестаем расти, начинаем усыхать, угасать, улетучиваться. Кто-то продолжается в детях и внуках. И вот, наконец, мы умираем. Кто-то ребенком. Кто-то чуть повзрослей. Кто-то немощным стариком или старухой. Кто-то внезапно. Кто-то ожидаемо — «после тяжелой и продолжительной…». Но все равно между случайным рождением и закономерной смертью проходит очень мало времени.
Вот так едешь на работу в метро, смотришь на людей в вагоне, насколько хватает тающей с годами зоркости. И вдруг молоточком по голове банальнейшая мысль: скоро ни тебя смотрящего, ни любого из тех, кого разглядываешь прямо сейчас, не будет. Ни-ко-го. И что прикажете делать с этим холодным, как кинжал у виска, знанием, с каждым прожитым годом обретающим все более пугающую буквальность? Сейчас расскажу.
…Они родились с разницей в четыре месяца в один год, на самом излете ХIХ века перед страшным веком номер 20. Больше у них нет ничего общего. Один был рожден в столице Российской империи. Другой — в провинциальном Воронеже. Один — сын богатых дворян с министрами, баронессами и золотопромышленниками в роду, с детства выросший в любви, заботе и русско-англо-французском трехъязычии. Другой — первый из десяти детей машиниста паровоза и домохозяйки, дочери часового мастера, выросший в русском рабочем разговорном.
Один прожил долгую и счастливую жизнь. Умер богатым и знаменитым. Но и в его жизни были трагедии — например, внезапная, хотя и героическая гибель любимого отца. Другой прожил жизнь гораздо более короткую и несчастную. Скончался в нищете и полном забвении. Похоронил совсем молодым сына, который успел еще посидеть в сталинских застенках. Сам окончил земной путь раньше своего отца. А государство заживо за четыре года до смерти похоронило его самого, устроив официальную травлю и запретив печататься.
Одного мы знаем по его настоящей фамилии Набоков и чуть меньше по псевдониму — Сирин. Другого — исключительно по псевдониму Платонов.
Хотя псевдонимов у Андрея Климентова было несколько, в том числе совсем уж какой-то искусственный — Ф. Человеков. Один (Набоков) — однозначный лидер в моем личном рейтинге лучших Владимиров Владимировичей всех времен и народов. Не случайно даже Сорокин «жарит стейки» на томах Набокова. А не какого-нибудь Прилепина, например. Другой (Платонов) — просто единственный в своем роде. Навсегда один из моих главных и любимых писателей.
Набоков и Платонов стали двумя людьми — не литераторами, а именно людьми, которые по мере сил помогают мне жить. Точнее, смириться со смертью и с жизнью ужиться. И еще учат правильной оптике. Способности видеть полноту и сложность мира. Чтобы не преуменьшать собственного ничтожества, но и собственной значимости. Ты ничтожен, но именно такой — ты один.
Чтобы адекватно оценить окружающий пейзаж, важно сначала как-то правильно поместить в нем (или за рамками картины — так тоже можно) себя. По собственному масштабу, месту, уместности, роли в мире мы и выверяем все остальные события.
По энтомологу Набокову — ты, я, каждый - бабочка. Вот кадры документального фильма: бодрый старик с высокой линией лба, в шортах, с гигантским сачком, улыбаясь, гоняется за бабочкой, чтобы тут же нежно отпустить ее, пойманную. Но это только кажется, что мы охотимся за бабочками. Охотятся как раз за нами. Это мы — бабочки. Жизнь рано или поздно тупо приколет нас булавкой Смерти к чистому листу. Вот и весь прикол. Но как прекрасна сама возможность недолгого порхания.
По инженеру Платонову — мы не то песчинка в промышленном карьере (ну ладно, в котловане), не то мелкие легко заменимые детальки неясной гигантской машинерии. Ветер подул — и нет тебя. Колесико истерлось — и его выбросили. Благо миллионы таких же одинаковых всегда под руками у небесных или подземных инженеров.
Набоков учит не позорному способу оптимистического отношения к жизни. Без иллюзий и дешевого бодрячества. Платонов — не позорной форме безнадежного отчаяния.
Можно долго рассуждать о том, что только эти двое создали в русской литературе (Набоков даже несмотря на то, что много всего написал по-английски и до сих пор фигурирует во многих опросах как один из лучших американских писателей всех времен) собственные языковые вселенные. Только эти двое писали не по-русски, а по-набоковски и по-платоновски. Но здесь разговор о другом — о высшей степени точности отношения к жизни. К самой ее ткани. К сложности. К неуловимости. К осязанию бестелесного. К наблюдению за исчезающим. К описанию невыразимого.
У них было очень разное, диаметрально противоположное отношение к человеческой жизни.
5 марта 1919 года Набоков, которому нет еще и 20, пишет такое стихотворение:
Что нужно сердцу моему,
чтоб быть счастливым? Так немного...
Люблю зверей, деревья, Бога,
и в полдень луч, и в полночь тьму.
И на краю небытия
скажу: где были огорченья?
Я пел, а если плакал я —
так лишь слезами восхищенья...
Иллюзии переполняют. Но это честные иллюзии. Не поэтическая поза мечтательного юноши. Уже и революция случилась, и скоро придется бежать навсегда от любимого дома. Ему оставалось жить еще почти 60 лет, но его ощущения, похоже, не изменились до самого конца. Он так и скакал за своими бабочками.
Если вы заметили, в этом стихотворении нет «людей». Объекты любви — звери, деревья, Бог. Субъект любви — одинокий восхищающийся ими (иногда до слез) юноша. Счастливо избежав буквального одиночества (ничто так не помогает гению, как удачная женитьба или полная катастрофа в личной жизни), Набоков оставался одиноким счастливым наблюдателем. Жизнь для него была случайным, но не напрасным даром. Чудом, позволяющим рассмотреть всю красоту мира «без людей».
На фоне этой красоты все потрясения века — революции, войны, две с половиной эмиграции — казались чем-то незначительным, преходящим, неважным. Так, царапина на идеальном пейзаже.
Поэтому Набоков и стал истинным либералом — человеком, находившим личную свободу в самом широком смысле (политические права лишь маленький и не самый главный ее фрагмент) высшей и незыблемой ценностью.
Отношение к жизни Платонова можно уловить, например, в таком стихотворении, которое он написал не совсем юношей, но тоже еще очень молодым человеком:
Баю-баю, Машенька,
Тихое сердечко,
Проживешь ты страшненько
И сгоришь, как свечка.
Иллюзий ноль. Ничего прекрасного никого лично в жизни не ждет. Не надейтесь. Все будет даже не страшно, а «страшненько». Великим может быть только некое неясное коллективное действие миллионов растворенных в нем воль, судеб, глаз, слёз, рук и ног. А так-то, сам по себе, ты родился свечкой — исчезнешь огарочком. Это ужасно, но естественно и неизбежно. Ты ничем не отличаешься от других в этом слепом жребии. Нами играют как игральными костями. А потом от «нас — игральных костей» остаются буквальные кости скелетов.
Замечательный русский и лучший абхазский писатель Фазиль Искандер, которого тоже уже нет с нами, как-то написал, что есть литература «дома» и литература «бездомья».
Владимир Набоков был великим домохозяином. Это умение чувствовать буквы на вкус и на цвет, описанное в «Других берегах». Это превращение любого текста в уютную домашнюю завораживающую игру, где все вроде бы ненатурально, а слезы восторга и радости от чтения почему-то совершенно натуральные. И смерти у его героев какие-то невсамделишные, и происходят они как бы невзначай. Такая досадная нелепость, нечто заслуживающее отшиба из кавычек или квадратных скобок, не относящееся к телу и пафосу повествования. Тексты Набокова — уютный и ухоженный дом с особой атмосферой, из которого не хочется уходить. Просто потому, что незачем. Да и некуда.
Андрей Платонов — гениальный бездомный литературы. Бомж космоса. Никакого жилья у него (у нас) нет и не предвидится. В лучшем случае оно только строится, одно на всех, общежитие барачного типа без понятного проекта. Но все равно никогда не достроится. Через четыре года здесь не будет города-сада. И через сто лет не будет. Мы бредем по степи. По пустыне. Мы зарыты в котловане истории. В потемках собственной души. В стыде от самого факта собственного существования. Мы — «усомнившиеся макары», бесполезные и недостойные люди, зачем-то задумавшиеся, что заняли чужое место на земле. Мы спрашиваем себя, почему и как смеем жить вместо каких-то других, неведомых людей — полезных и достойных. Но не знаем, что себе ответить.
Поэтому умирать — легко и правильно, мы все равно здесь чужие. И даже не очень понятно, где «здесь».
«Оптимист» Набоков и «пессимист» Платонов с помощью единственных слов в единственном порядке помогают как-то примириться с этим выбором без выбора, который вынужден делать каждый из нас. С чудом жизни, в которой столько ужасного и гадкого, что порой и жить-то не хочется. С ужасом смерти, от которого не хочется умирать, даже если порой невыносима жизнь. С этим невозможно примириться. Но придется.
Учитель жизни. Владимир Набоков. Учитель Смерти. Андрей Платонов.
