Цивилизация
Новости о Северной Корее мы все воспринимаем как хроники инопланетной жизни. Сообщения одно того удивительней появляются едва ли не каждый месяц. По данным ООН, от голода в КНДР погибло два миллиона человек. Ким Чен Ын разрешил женщинам Северной Кореи ездить на велосипеде, но запретил брюки. А потом снова все поменял. Ансамбль песни «Ынхасу» расстреляли на стадионе из пулемета. Двух чиновников — из гранатомета. Министра обороны — из миномета. Министра сельского хозяйства — из зенитной пушки.
Понятно, что для нас страна с такими новостями кажется внеземной цивилизацией. Чем-то очень далеким, как в пространстве, так и во времени. Думаю, большинство россиян сильно удивятся, узнав, что Россия граничит с КНДР. Разве могут быть у современного мира с этим безумием общие не только границы, но и системы координат?
Могут. И еще как!
Северная Корея с ее атомными бомбами и ракетами, которые то ли есть, то ли их нет, гораздо ближе, чем вы думаете. Ближе даже, чем граничащий с ней Приморский край.
Если вы живете в Москве, Петербурге или за Уралом, вы обязательно встречались с северными корейцами. Просто вы их не узнали.
Например, вы могли видеть их в метро. Группы из 3–4 человек маленького роста, очень худых, с впалыми животами, острыми надбровными дугами. Они одеты в старые, но опрятные вещи. Лица всегда печальные, глаза пустые. В группе минимум один человек — со значком Ким Ир Сена и чуть более сытой физиономией. У него взгляд осмысленный и даже не лишенный надежды — это руководитель.
Корейские рабочие везде ходят с этими политруками. Однажды я встретила в Петербурге, на улице Пражской, толпу кореянок. Бедных, худых, низкорослых, с красными значками на вдавленных грудях, их сразу было видно. Они шли по три человека в ряд, в каждом ряду была женщина-старшая. Она шла чуть в стороне и направляла других.
Других северных корейцев я видела на улице Мытнинской. Я тогда работала на петербургском «Эхе» и вышла выпить на крыльце чашку кофе. Мимо меня прошли корейцы с нарисованной от руки план-картой и коряво записанным адресом польского консульства. Двое сгорбленных рабочих с обветренными лицами несли баулы, а третий, чуть поопрятней, шагал налегке и грозно покрикивал на работяг. Вдруг этот сытый и опрятный спросил меня: «Какая это дома? Что здесь?» Я с улыбкой ответила: «Здесь работает независимая радиостанция». Все трое скукожились от страха и засеменили прочь, не оглядываясь. Через несколько минут корейцы пробегали снова, уже совсем напуганные. Видимо, ни на «Эхо Москвы», ни к полякам они в тот день попадать не планировали.
Вообще, в Петербурге существует даже северокорейская диаспора. Живут корейцы в промзоне далеко-далеко за конечной станцией метро «Проспект ветеранов». Живут тихо, никогда не слышала, чтобы люди на них жаловались. Но все местные знают, что за большим забором живет не меньше сотни маленьких голодных людей, всегда готовых на работу.
Знаю петербуржцев, которые ездят туда за дешевой рабочей силой: там всегда можно найти желающих работать весь день на стройке дачи за 500 рублей.
Первых в своей жизни настоящих северных корейцев я увидела на размытых фотокарточках дяди, который был в Пхеньяне туристом: маленькие, щуплые, в своих нарядных костюмах, надетых специально для иностранцев, они выглядели очень жалко. Особенно на снимках из метро, где корейцы даже в построенных для них интерьерах смотрелись, как рассыпавшиеся по полу изюминки — такие они маленькие. Северные корейцы ниже всех азиатов. Они ниже камбоджийцев, выросших при Пол Поте. Ниже послевоенного поколения вьетнамцев. Они ниже даже южных корейцев. Антропологи утверждают, что три вождя Кима сделали северных корейцев в среднем на 8 см ниже южных.
Тогда дядя рассказывал мне, что в Северной Корее все очень маленькие и тихие. Что нельзя без спецслужб не то что в сторону шагнуть, но и выглянуть из окна. Что за пределами центральных улиц Пхеньяна люди ездят на запряженных волах. Что многие автобусы и троллейбусы крыты гнутым вручную железом, так как в стране нет нужных объемов металлопроката. Что в парках люди выковыривают из земли личинки и бережно складывают в пакеты. Что спецслужбы в начале 2000-х не знали о существовании внутренней памяти цифрового фотоаппарата и о том, что он может снимать видео.
В суровости спецслужб КНДР я смогла лично убедиться спустя несколько лет. Во время учебы в Лондоне моя приятельница познакомила меня со своим женихом-корейцем. Мы часто общались, много гуляли. Но вот я однажды рассказала, что мой дядя ездил в Северную Корею. И подруга вместе с женихом пропала. Они пропали из виду, пропали из языковой школы, где мы учились, пропали из интернета. Только спустя несколько лет я узнала, что ее жених был перебежчиком из КНДР. И что он настолько боялся расправы, что не желал приближаться к родине даже на расстояние двух рукопожатий.
Но это был не первый живой северный кореец, которого я увидела. Первыми стали в 2006 или 2007 году трое мужчин, очень худых, бедно одетых. Они шли вдоль обочины на окраине Тюмени и длинными палками-щупами собирали мусор. От уборщиков их отличал уж очень запущенный вид, впалые животы и наличие надзирателя со значком на груди.
Присмотревшись, я поняла, что мужчины ищут красивые фантики, целые упаковки от снеков, банки из-под напитков. Находки они очищали, разглаживали и складывали в большие холщовые мешки.
В следующий раз маленьких мужчин с фантиками я встретила уже в 2010, кажется, году. Мне повезло: случайная знакомая работала в авиакассе и сказала, что на днях из Тюмени улетают в Корею гастарбайтеры. Я отправилась туда с этническим корейцем, учителем физкультуры Кимов, замаскированным под татарина.
Корейцев было человек десять-двенадцать, сопровождали их минимум пять начальников. Каждому при нас выдали по 150 рублей. Тогда это было пять долларов. С деньгами корейцы пошли в ларьки и покупали кто сникерсы, кто чипсы, кто газировку. Все бережно укладывали в свои небольшие сумки. Работяги улетали с минимумом багажа: спортивная сумочка и один-два пакета, в которых был упакован хлам, все те же обертки и пустые жестяные банки. А вот у старших было по 3–5 больших сумок, один из них вез старый музыкальный центр Aiwa.
И тут я вспомнила, как советские командировочные и туристы тащили из-за границы все подряд, включая обертки от жвачек и использованные цветные пакеты — в Союзе они хорошо продавались на черном рынке.
У моих родственников есть красивая фотография: группа туристок стоит на Дворцовой площади в шубах, лисьих шапках и у всех вместо сумочек — пластиковые пакеты с надписями: у кого Marlboro, у кого Nestle, у кого Tesco. Это они в туалете Дома книги с фарцовщиками встретились.
В Пхеньян корейцы увозили то, что могли там выгодно продать. В почете были банки из-под Coca-Cola, сохранившие запах конфет фантики и, конечно же, пакеты. Их некоторые корейцы в ожидании рейса по несколько раз проверяли, пересчитывали, перепаковывали.
Вскоре объявили самолет, и корейцы под окрики политруков дружно пошли на регистрацию и досмотр. Надо сказать, что они довольно бегло говорили по-русски, но только с представителями авиакомпании. Двое из них, самые упитанные, остались. Видимо, это были те, кто отвечает за организацию приема рабочих на месте. И я решила к ним подойти.
Один все время нервничал, а второй разговорился. Рассказал, что рабочие едут в Россию по специальной программе обмена (интересно, на кого же их меняют), что для работы в России выбирают самых лучших, что многих готовят еще со школы, где они учат язык. И что все, кто сегодня улетел в Пхеньян, вернутся через примерно три месяца. Я спросила, что за деньги раздавали рабочим. Ответ — это на покупку сувениров. А зарплату, говорят, рабочим по их же просьбе перечисляют на специальный счет в банке, чтобы не обокрали.
Спустя год я познакомилась со строителем, который больше года работал на тюменской стройке с китайцами и северными корейцами. Он рассказал, что жили корейцы полностью замкнуто. По возможности — на объекте. Одна бытовка на восемь человек. Обязательно отдельное помещение для политинформации и отдельное жилье для политруков. Один политрук на 2–5 человек. Он не работал — только следил и слушал. Также на пятерых рабочих приходился один бригадир, на четырех бригадиров — командир, на пять командиров — сотник. Бригадир — это и завхоз, и финансист. Заведовал всем, от покупки одежды до выдачи дважды в день еды. Работали корейцы по 14 часов и вечером собирались на политзанятия. Один выходной в неделю они проводят на политсборах в свободной бытовке, которую оформляли за свой счет и постоянно покупали под портреты Кимов свежие цветы.
Настоящий выходной у них был раз в месяц. Как правило, все старались в этот день подработать.
Компьютеров не было ни у кого, пользоваться ими не умели. Писали объявления, вешали на столбы, искали заказчиков, делали мелкий ремонт. По-русски говорили хорошо, потому что работают по много лет. В начале 2000-х завозили на три года, потом — на пять. Так что отпуск — раз в 3–5 лет. Уезжая, человек не знал, вернется ли в Россию — это за него решали в Корее после специальной проверки, которая оценивает его навыки и благонадежность. Квалифицированных и прилежных работников оставляли в России на 8–10 лет. Такая норма выработки.
Денег те корейцы со стройки на руки не получали. Все зарплаты перечисляли на счет специальной фирмы-рекрутера, которая в валюте пересылает их в КНДР. На шабашки в выходной их выгоняли — для каждого определен ежемесячный взнос живыми деньгами. То, что нужно заработать сверх официальной зарплаты. И тоже отдать родине. За месяц заработать на стороне удавалось 1–3 тысячи (труд корейцев очень дешев), из которых на руках оставалось несколько сотен рублей. Их бережно складывали. Мечта корейца — за эти 8 лет отложить тысячу долларов.
Когда осенью 2008 года стройки встали, мигранты из Китая, Средней Азии разъехались по мегаполисам и по домам, а корейцы остались. В Тюмени был лагерь корейцев у озера Муллаши, они пережидали сибирскую зиму в стихийных палатках, наскоро слепленных из картона. Весной они вернулись на возобновившуюся стройку. За это время один человек пропал. Поговаривали, что он отобрал у пенсионерки продуктовый пакет, но был схвачен. В милиции назвался киргизом. Русские рабочие с той стройки видели его по телевизору. А дом тот так и не достроили — стоит пустой возле бывшего морга.
Корейцы — живой источник валюты для своего режима.
Схема не нова: придумали ее в Советском Союзе, где артистам, танцорам, художникам за иностранные гастроли платили иностранные гонорары, но на руки выдавали советские — разницу забирала казна. Эту модель обогащения подхватил Фидель Кастро, решивший экспортировать в еще более отсталые страны своих медиков: те работали на международные миссии за несколько сотен долларов в месяц, а получали долларов пятьдесят. Остальное — родине.
Надо сказать, что Северная Корея придумала еще лучше. При Сталине Ким Ир Сен решил помогать Советскому Союзу рабочей силой. В обмен на денежные знаки и помощь в восстановлении страны. И сразу сообразил, что посылать в СССР на рыбозаготовки и валку леса можно зэков — кроме еды, они ничего не просят. В год в нашу страну приезжало 10–20 тыс. северокорейских рабочих, прежде всего политзаключенных. И так продолжалось, прошу заметить, до 2000-х годов. Разница в том, что теперь, по слухам и немногочисленным публикациям в прессе, КНДР предпочитает отправлять в Россию жителей Пхеньяна, обязательно семейных.
Горожан выбирают как наиболее конкурентоспособных и ловких. А семейные нужны, чтобы на родине оставались заложники.
Почти все побеги из КНДР совершаются через границу с Китаем — ее можно пересекать анонимно и нелегально. В Россию выезжают под своими именами, зная, что на родине под наблюдением остаются семьи. Поэтому просить убежище не спешат.
К тому же в 2016 году Россия подписала с КНДР соглашение о взаимной выдаче перебежчиков — видимо, института заложников оказалось мало. Из более чем 20 тыс. северных корейцев, ежегодно работающих в России, за последние годы убежище попросили только 150–200 человек (данные у ФМС и правозащитников разнятся), а получили убежище всего двое. Да и те — в первой половине 2000-х.
Боятся корейцы просить помощи у России. Предпочитают под пулями плыть через реку Туманную в Китай.
Северная Корея — суверенная страна. Формально у нас нет ни необходимости, ни права задумываться над установленными там порядками. Но по факту люди, получающие в России выгоду от найма северных корейцев, должны нести ответственность перед собственной совестью.
Вопрос сотрудничества с таким режимом на политическом уровне — тоже из области этики. Фильм Vice News о трудовых северокорейских лагерях в Амурской области посмотрели примерно 100 млн человек, его показали на канале HBO. То есть каждый шестидесятый взрослый житель планеты знает, что Россия использует труд рабов, в стране которых музыкантов расстреливают на стадионе из пулемета. Рабов, у которых забирают в заложники семью, отправляют в незнакомую страну на 10 лет, отнимают паспорта и заставляют работать за доллар в месяц.
Вообще, в мире наметился очень неприятный для диктаторов баланс интересов: кровожадных режимов на планете осталось очень мало, а сытых людей, которым не безразлична судьба народа совсем чужой им страны, стало слишком много. И скоро эти неравнодушные к чужим бедам люди будут диктовать своим демократически избранным лидерам волю. Проще говоря, близки времена, когда вопрос суверенитета маленького государства с кровожадным режимом из политического превратится в этический. И судьбу таких режимов будут решать на выборах не у них, а в странах с развитой демократией и сильной армией.
