Цивилизация
Беглого взгляда на программу очередной Мюнхенской конференции по безопасности достаточно, чтобы проникнуться чувством безысходности. Одна дискуссия «Мир-2015: разваливающийся порядок, бессильные хранители», намеченная на субботу, чего стоит. Или завершающее воскресное обсуждение «Конец Ближнего Востока?».
Ничего удивительного в таком настрое нет. Фон у высокого собрания аховый. На востоке Украины не просто продолжаются бои, но, по сути, прекратились какие-либо попытки остановить насилие. А «Исламское государство» проявляет все более дикую жестокость, запугивая своих противников изощренными казнями, выставляемыми на всеобщее обозрение.
Торжествует средневековый дух с его междоусобными войнами, где чья-то большая стратегия, если она и задумывалась, тонет в кровавой стихии страсти.
Неизбывное желание отплатить врагу сторицей, даже если это вчерашний сосед или приятель, зачастую замешанное на религиозном фанатизме.
Двадцать с небольшим лет назад американский ученый-международник Самюэл Хантингтон написал знаменитую статью (впоследствии переработанную в книгу) о неизбежном после окончания «холодной войны» столкновении цивилизаций. На фоне эйфории, которая царила на Западе, сумрачные предостережения профессора звучали диссонансом и были решительно отвергнуты многими комментаторами. Тем более что Хантингтон не избежал схематизации и упрощений, свойственных работам в столь умозрительном жанре, как цивилизационный подход.
Однако его призывы не поддаваться иллюзиям, предупреждение о том, что с крушением коммунизма человечество не решило все свои основные проблемы, по прошествии двух десятилетий представляются куда более здравыми, чем «мейнстримные» творения того периода.
Впрочем, справедлив ли диагноз Хантингтона насчет конфликта цивилизаций, пока сказать нельзя. То, что происходит сегодня, — это столкновение эпох, исторических периодов, а не неких культурно-исторических общностей.
Столетия назад добрые христиане так же охотно публично сжигали людей или вырезали целые местности ради устрашения врагов, как сейчас это делает ИГИЛ (организация запрещена в России). А племенные усобицы по принципу «око за око» не прекращались практически никогда, вне зависимости от «цивилизационной» принадлежности. Просто со временем социально-политический прогресс создавал определенные нормы, призванные ограничивать все эти исконные проявления.
Почему Хантингтон и другие пессимисты начала 1990-х оказались правы? Ведь начиналось все с уверенности, что отныне, после крушения системного препятствия в виде СССР и советского блока, наиболее передовые подходы гуманитарной и общественной мысли, уходящие корнями в европейское Просвещение, можно будет распространить на весь мир.
Однако тут и возникло главное противоречие, которое привело к нынешнему плачевному положению. Стремясь ускорить историю, ведущие мировые державы (а в конце ХХ века солировал исключительно Запад) начали пересматривать ключевой принцип, на котором почти 400 лет, то есть как раз с эпохи Просвещения, строились международные отношения.
Принцип незыблемости суверенитета, которым обладают национальные государства как структурные элементы всей мировой системы.
Именно переосмысление отношения к суверенитету имело наибольшее воздействие на то, что происходило в мире с 1990-х годов.
Классическое понимание суверенности подтачивалось с разных сторон. К числу объективных факторов относится экономическая и информационная глобализация, которая если и не стирает государственные границы, то точно их перешагивает. Субъективные – сплетение гуманитарного подхода с преследованием политических целей и успех европейской интеграции.
Следствием «гуманизации» стала концепция «обязанности защищать», принятая на уровне ООН, правда, в качестве морального, а не юридического императива. В ней впервые закреплялась возможность силового вмешательства в дела суверенного государства по соображениям гуманизма или нравственности. Во что это вылилось при отсутствии (да и невозможности) четких критериев интервенции, говорилось неоднократно. Однако вне зависимости от результатов под вопросом оказался сам принцип суверенитета.
Что касается европейской интеграции, то этот проект представлялся в начале века настолько эффективным, что сработавшие там подходы захотелось применить повсеместно. ЕС – пример не отказа от суверенитета, но серьезных операций с ним, которые ведут к утрате ряда качеств суверенного государства в обмен на приобретение иных возможностей. В европейском идеале границы не упраздняются, а плавно растворяются в сообществе, становятся условными. Уникальность условий, в которых стала возможна такая модель, вроде бы всеми признавалась, тем не менее ощущение (и самоощущение) эталона долго определяло поведение Евросоюза и его восприятие в мире.
Как бы то ни было, ядро Вестфальской модели – суверенное национальное государство – перестало де-факто быть таковым в системе, которая как будто бы возникла после «холодной войны». И это считалось несомненным признаком исторического прогресса. Но отказ от ядра, естественно, расшатал всю модель.
Человечество же двинулось не вперед, к какому-то новому непонятному качеству, а назад, в довестфальскую реальность, когда все определяла племенная и религиозная, а не национально-государственная принадлежность.
На смену модерну после недолгой попытки соорудить постмодернистский мир вновь пришло Средневековье. Феодальная раздробленность Украины и фанатическое неистовство ИГИЛ, отрицающего границы, – лишь наиболее яркие проявления. А Тридцатилетняя война при современном темпе жизни, наверное, будет много короче своего исторического прообраза, но суть то затихающего, то вспыхивающего вновь многоуровневого конфликта не изменится.
Понятно, что и это не станция назначения, история не кончается. Может быть, развитие пойдет по спирали, и начнется новый виток укрепления государства как единственного способа защитить людей от трансграничных угроз. Это чревато уже классическими межгосударственными, а не «гибридными» войнами. Либо, напротив, государству не удастся доказать свое право на насилие и коллективное представление интересов граждан, которые ринутся искать защиту в новых формах самоорганизации. Или же новое самоопределение приведет к тому, о чем писал Хантингтон.
В любом случае эпоха после «холодной войны» останется в памяти как иллюстрация вопиющего контраста между намерениями и ожиданиями, с одной стороны, и итогом усилий по их воплощению в жизнь – с другой.
