Снова эпоха крайностей

Во Франции прошли телевизионные дебаты одиннадцати претендентов на пост главы государства, и, согласно опросу зрителей, наиболее убедительными зрители сочли аргументы Жан-Люка Меланшона. На протяжении долгой карьеры этот политик примыкал то к наиболее левой фракции Социалистической партии, то к коммунистам, то к троцкистам, да и сейчас выступает с почти левацких позиций. В частности, он призвал к выходу Франции из Европейского союза, сомкнувшись таким образом с другим полюсом дискуссии, на котором находятся самые правые евроскептики из «Национального фронта». У Меланшона, конечно, резоны свои — несправедливая капиталистическая эксплуатация, олигархия и прочее.

Результат не означает, что у Меланшона есть шансы на победу, однако является примечательным симптомом происходящих сдвигов.

Историк Эрик Хобсбаум, описывая «короткий» ХХ век (по его мнению, он продолжался с 1914-го по 1991-й), назвал его эпохой крайностей. Социально-политические процессы привели к появлению настолько острых противоречий, что они породили наиболее крайние идеологии, революции, мировые войны, взрыв национализма и деколонизацию, системную конфронтацию формаций и геополитических лагерей.

К тому же периоду относилось и «золотое время» благосостояния и стабильности в западном мире. Хобсбаум и его считал продуктом столкновения крайностей — уютный мирок государства всеобщего благосостояния и успехов европейской интеграции был возможен лишь в условиях противостояния «холодной войны» и наличия советского оппонента. Его исчезновение, полагал Хобсбаум, означает не счастливый «конец истории», как многие тогда думали (книга вышла в 1994 году), а наступление эры неопределенности.

Если пользоваться метафорой «эпохи крайностей», то можно сказать, что в конце ХХ века ей на смену пришла эпоха центризма, усредненности.

Считалось, что то самое западноевропейское золотое время второй половины столетия не просто продлится, но и распространится на остальной мир, как минимум на его «продвинутую» часть. Но на сей раз удастся избежать присущих прошлому веку потрясений и борьбы мировоззрений, ведь сама жизнь, мол, доказала, кто прав, а кто нет. Европа стала самой наглядной иллюстрацией подобной гипотезы.

С одной стороны, в Старом Свете с конца 1980-х годов происходили поистине исторические события — стирание разделительных линий, переход интеграции на качественно иной уровень, попытка создания небывалой по структуре и охвату общности. Все эти процессы шли, естественно, не вполне гладко, требовались серьезные и часто неоднозначные политические решения. Однако важный компонент отсутствовал — практически не было идейной борьбы.

В XIX и ХХ веках политические жернова вращались в условиях идеологического противостояния, столкновения разных представлений о том, как отвечать на социальные и прочие вызовы. В каких-то случаях это генерировало общественный консенсус и устойчивую политическую модель, в других — вело к острым кризисам. Окончание «холодной войны», которая довела идеологический конфликт до общемировой и системной формы, создало иллюзию того, что он разрешен. Не только и не столько в смысле итога соперничества сверхдержав, в котором одержана чистая победа одной из сторон, а в плане самих подходов. Возникавшие экономические и политические проблемы стали рассматриваться исключительно сквозь технократическую призму — есть безальтернативный по сути набор рецептов и приемов.

Это привело на Западе, особенно в Европе, к политической унификации. Сменяемость партий у власти — консерваторы, либералы, социалисты и пр. — не несла изменений проводимого курса. Точнее, нюансы могли варьироваться, но только в жестко определенных «правильных» рамках. А желание отвечать техническими мерами на назревавшие в обществах и подхлестываемые глобализацией социально-гуманитарные проблемы вело к еще большему сужению поля действий.

Истеблишмент консолидировался против вызовов, а де-факто против обществ.

К 2010-м годам возникла своего рода «двухпартийная система» — партия мейнстрима, проводившая «ответственную политику», и партия протеста, получившая название популистов. 2016 год стал кульминацией борьбы этих двух полюсов, когда «протестанты» если и не пришли к власти (Тереза Мэй — не уличный бунтарь, да и Дональд Трамп — не вождь народного восстания), то, без сомнения, вызвали резкие повороты в политике двух ведущих стран Запада.

Не стоит ожидать, что англосаксонская модель политических перемен распространится теперь на остальных — примеры Великобритании и США скорее напугают, например, континентальную Европу, чем окрылят тамошних «популистов».

Однако мейнстрим сталкивается с почти экзистенциальной угрозой, и ему придется срочно реагировать на меняющиеся настроения

Опыт «эпохи крайностей» свидетельствует о том, что по мере накопления противоречий либо происходит лобовое столкновение, либо удается расширить рамки эволюционной политики, как это, например, случилось после бурных событий конца 1960-х годов. Тогда протестный элемент (значительная его часть) абсорбировался и вошел в число тех, кто составляет правящий класс. Впрочем, чтобы это случилось сейчас, сначала необходима новая идеологическая ясность, то есть отказ от унифицированных рамок, в которых осуществлялась политика с 1990-х годов.

Общества устали от череды политически корректных руководителей, которые спорят друг с другом о мелочах, но никогда ничего не меняют.

Отсюда и запрос на яркость аргументов и четкость идеологической позиции. Одно не подразумевает другое, те, кого окрестили популистами, скорее преуспевают по части яркости, не имея ярко выраженной идеологии и методологии. Между тем попытки решать накопившиеся проблемы требуют как раз идейного размежевания и возвращения реальной конкуренции рецептов.

Франция исторически одна из самых идеологически ярких европейских стран, неудивительно, если именно здесь наметится возвращение в «эпоху крайностей». Нынешние выборы, скорее всего, не решающие, а промежуточные. Успех Марин Ле Пен маловероятен — чисто протестная волна на Западе, похоже, достигла пика к концу прошлого года и пошла на спад. Заметно выдвижение идеологических кандидатов (не только Меланшон, но и социалист Бенуа Амон, относящийся к наиболее левому крылу своей партии, французский аналог лидера лейбористов Джереми Корбина).

Парадоксально, что наибольшие шансы на успех имеет при этом Эммануэль Макрон — человек эластичных и малоразличимых взглядов, утрированное олицетворение той самой политики мейнстрима, которая и привела к нынешнему положению. На фоне сумятицы кампании и страхов перед переменами он может стать президентом, но это будет не решением проблем, а, скорее, их усугублением.

Время нового центризма, баланса, несомненно, наступит, но это произойдет после идейного размежевания. А оно, как мы знаем из прошлого столетия, несет множество сюрпризов. Так что мы стоим на пороге новой эпохи крайностей, а она требует сильных и определенных лидеров. Приятные во всех отношениях гибриды хороши в более спокойные периоды.