Кто здесь власть

Санкт-Петербург. Точнее, Питер — изнанка Санкт-Петербурга. Галерея вокруг Апраксина Двора, «Апрашки», знаменитого питерского вещевого рынка. Снаружи — сдержанный имперский классицизм. Внутри — 1990-е годы: товары на лотках, многонациональная толпа и ощущение опасности. Раз в месяц полиция проводит здесь рейд и всегда находит что-то интересное — оружие, экстремистскую литературу и, конечно, нелегалов. Раз в несколько лет правительство города объявляет инвестиционный конкурс. Рисуются красивые проекты, звучат модные слова — «урбанистика», «джентрификация», «качество городской среды обитания». Но все остается по-прежнему.

Молодой человек с нарочито суровым лицом — козырек бейсболки скрывает глаза от камер наблюдения, драная худи, подвернутые джинсы, но не хипстерским, а неуловимо другим способом — специальным маркером делает на внутренней стене галереи «Апрашки» тег: почти нечитаемую надпись на латинице. Он специально приехал из Москвы в Санкт-Петербург, в Питер, потегать. Рядом с его свежей надписью видны прежние теги. Парень уверенно читает: «Это питерские, это тоже питерские, это московские, наши враги, а этого не знаю. Может, новые, а может, кто-то случайный».

Такие городские художества регулируются неписаным кодексом. Например, нельзя писать поверх чужих надписей. Но иногда можно. Тогда это становится вызовом, началом войны. Такие надписи считаются высшей точкой искусства граффити. Одно дело — долго раскрашивать разноцветными баллончиками большую стену в заброшенном месте по заранее нарисованному эскизу. И совсем другое — в центре города за несколько секунд оставить свой след в искусстве. Затем знатоки будут оценивать твердость твоей руки, уникальность почерка, смелость в выборе места. Теггинг подобен искусству каллиграфии допечатной эпохи. Теггеры месяцами тренируют руку.

Магазин в питерском дворе-колодце, заполненный маркерами всех цветов и размеров. Девочка из хрестоматийной питерской хорошей семьи — виски выбриты, оставшаяся шевелюра разноцветна, в носу кольцо, креативные секонд-хендовские тряпочки, самокат — украдкой поглядывая на байронического вида продавца, покупает инструменты для самовыражения. Продавец не обращает внимания на очередную воздыхательницу — он принадлежит искусству.

Девочка выходит во двор, видит объявление: «Пацаны, не тегайте рядом с магазином», возмущается антифеминизму и приписывает к «пацанам» «и девчонки».

Невский проспект. Крыша дома напротив Гостиного Двора. В раме с лепниной, предназначенной для дореволюционной рекламы — многие десятилетия в раме рекламировался кусок питерского неба, — болтается транспарант молодой группировки граффитчиков. Высокий кудрявый мальчик, упиваясь властью над миром, показывает на смартфоне девочке из хорошей семьи — сегодня ее шевелюра раскрашена в 50 оттенков серого — видео снимающих транспарант гастарбайтеров. Она завороженно внимает тому, как он и его друзья планировали акцию, ночевали на крыше, с рассветом крепили произведение искусства, по-партизански уходили дворами. Ради такого взгляда девочки хочется написать что-нибудь цветное и нечитаемое на Александрийском столпе.

Через год мальчик поступит в Художественно-промышленную академию имени барона Штиглица, знаменитую «Муху», станет дизайнером, будет ходить на работу в модный офис и проектировать виллу для коррумпированного муниципального чиновника. Но сейчас он герой!

Так они говорят с нами, с городом, со страной, с миром, с властями. Все делается ради того, чтобы рано утром обыватель, едущий на свою скучную работу, увидел свежий знак неведомой ему культуры и подумал то, что должен думать обыватель. А дите обывателя, увидев этот знак и возмущение родителя, завистливо подумает: «Круто!» А муниципальный чиновник устало подумает: «Опять ремонтировать!» А коррумпированный муниципальный чиновник радостно подумает: «Опять ремонтировать!»

Современные искусствоведы считают некоторые подобные городские знаки современным искусством. Работы самого известного уличного художника британца Бэнкси продаются за огромные суммы. Но в России художественный рынок не развит, хотя последнее время уличным художникам стали давать престижные премии. Недавно власти стали использовать граффити для оживления улиц — например, портрет актера Сергея Бодрова-младшего на стене электрической подстанции стал питерской достопримечательностью. Используются граффити и для официальной пропаганды.

Однако настоящий уличный художник выше коммерции и политики. Возможно, он этого не осознает, но в нашей не отягощенной развитыми демократическими институтами стране его произведения становятся одними из зримых, буквально видимых всеми проявлений народной демократии.

Рисуя граффити, вешая транспаранты, наклеивая стикеры, тегая, он участвует в управлении страной — наглядно проверяет силу власти.

В Москве нелегальные граффити закрашивают очень быстро. Но в Петербурге есть дворы, где граффити сохраняются месяцами и закрашиваются не властями, а другими граффитчиками — у питерских властей меньше денег, они слабее московских и не могут выбить деньги на благоустройство дворов. К тому же в Питере молодое андерграундное сообщество более развито — продвинутость молодых людей сравнима со столичной, а возможностей для приложения талантов куда меньше. Поэтому молодые москвичи и понаехавшие строят карьеру, а питерцы ищут альтернативу. И очень часто альтернатива становится художественной.

В городах поменьше граффити могут жить годами и исчезают лишь по воле природы — от дождей и снега или от разрушения стен. Здесь местная власть совсем слаба. Особенно многозначительно граффити смотрятся на долгостроях и недостроях.

Сформулированная в 1980-х годах «Теория разбитых окон» говорит о том, что большое количество мелких правонарушений создает среду, в которой с большей вероятностью возникают и более тяжелые преступления. Теория получила название от одного из социальных экспериментов, ее подтверждающих: если в здании не чинить разбитые окна, то в итоге все окна будут разбиты.

С граффити эту теорию связал известный практик — мэр Нью-Йорка Рудольф Джулиани. Он начал активно ловить безбилетников в метро и закрашивать граффити на его стенах и вагонах. Казалось, что власти занимаются ерундой: граффитчики поначалу восприняли это как своеобразную игру, они раскрашивали за ночь целые поезда и станции, но утром метро было чистым. Снижение уровня безбилетников и постоянная очистка стен и вагонов быстро подняли престиж администрации Нью-Йорка — горожане каждое утро видели, кто здесь власть.

Рисунки на стенах с точки зрения властей — преступление. Но для провинциального молодого человека граффити становится чуть ли не единственным способом заявить родной стране:

«Я есть, мне нечем заняться, я думаю, что мне есть что сказать, у меня есть желание изменить мир!»

На первый взгляд, кажется, что не стоит слушать того, чей язык непонятен. Однако в истории уже были примеры, когда молодые активные люди, говорящие непонятные даже им самим слова, совершали революции. Один из наиболее ярких примеров — французская студенческая революция 1968 года. Все началось с волнений в крупнейших французских университетах — пока к протестам не присоединились профсоюзы, власти не могли понять, чего хотят протестующие. Самые известные лозунги были самыми бессмысленными: «Запрещать запрещено!», «Будьте реалистами, требуйте невозможного!», «Под булыжниками мостовой — пляж!», «Пролетарии всех стран, развлекайтесь!» Плакаты и граффити с этими и другими лозунгами вызывали раздражение непонятностью не только у властей, но и у французских обывателей. В итоге формально власти победили — на внеочередных выборах партия де Голля даже укрепила свои позиции. Однако в результате изменилась не только Франция, но и весь цивилизованный мир, научившийся слушать новые поколения. В известном смысле мы сейчас живем в мире, созданном тогда на баррикадах в парижском Латинском квартале.

Политологам — это такие специалисты, говорящие, что в России нет политики, — стоит провести исследование: вычислить индекс работоспособности региональных властей в зависимости от количества и времени жизни граффити во вверенных им городах. Это исследование, кроме адекватной властной картины, в очередной раз продемонстрирует, что искусство сильнее жизни. По крайней мере сильнее политики.