Цивилизация
«Ни один свободный человек не будет арестован, или заключен в тюрьму, или лишен владения, или объявлен стоящим вне закона, или изгнан, или каким-либо (иным) способом обездолен, и мы не пойдем на него и не пошлем на него иначе, как по законному приговору равных его (его пэров) и по закону страны».
Это из Великой хартии вольностей (Magna carta libertatum), с которой ровно восемь столетий назад тогдашняя английская политическая элита, бароны, заставила, пусть и временно, согласиться жестковатого парня, короля Иоанна Безземельного.
Там еще много чего было, от восстановления старинных вольностей городов и свободы въезда и выезда купцов до ограничения произвола чиновников и запрета на продажу прав и справедливости.
Звучит, безусловно, актуально для современной России, провалившейся, минуя социализм и капитализм, в ранний феодализм с его стационарными бандитами и взыскующей своей Хартии вольностей и пактов Монклоа,
ибо про Конституцию 1993 года теперь вспоминает разве что Конституционный суд, да и то по должности.
Magna carta, которую так назвали не потому, что она была чудо как хороша (каждый следующий король норовил отказаться ее исполнять, и всякий раз его принуждали это делать — так и родилась парламентская демократия), а потому, что она была больше, чем Хартия о лесах, отличалась ключевым свойством: восстанавливала и утверждала свободу и свободы.
Важно и другое: она восстанавливала попранное достоинство. Причем не только баронов, но и людей, которых было принято называть «свободными».
Как меня научил в ходе одной дискуссии ректор Европейского университета в Санкт-Петербурге Олег Хархордин, «мы, республиканцы, в отличие от вас, либералов, ставим во главу угла не свободу, а достоинство». Я с республиканцами все предыдущие долгие годы своей жизни не спорил сугубо по невежеству, полагая, что все это априори примерно одно и то же, но согласился с тем, что соединение свободы и достоинства способно наконец примирить сторонников республиканской и либеральной традиции.
Но дело не в этом. А в том, что эта дихотомия позволяет ответить на вопрос о том,
почему современные россияне отказались от свободы в пользу специфическим и ложным образом понятого достоинства.
В чем, собственно, «цимес» достоинства? Как писал израильский исследователь этого вопроса Авишай Маргалит в книге «Decent Society», что в том числе можно перевести и как «Достойное общество»,
«цивилизованное общество — это такое общество, в котором его члены не унижают друг друга, в то время как достойное общество — это общество, где институты не унижают людей».
Не считая их на самом деле за людей, относясь к ним как к вещи или как к животному. Или как к ребенку, который еще не отвечает за себя. Пример такого отношения государственных институтов хорошо различим, например, в следующем утверждении: «Российский народ не дозрел до демократии». А дозрел, допустим, пока только до суверенной демократии и одобрения некоторых скрепообразных территориальных присоединений образца XIX века.
В этом контексте униженный человек в прямом и переносном смыслах «стоит на коленях». А процесс восстановления достоинства равен процессу «вставания с колен».
Какое главное достижение числится за многолетним президентом РФ? Согласно социологическим исследованиям, оно называется «восстановление статуса великой державы». После распада СССР постсоветский российский человек был унижен. Вроде как мировой закулисой и внутренней пятой колонной. Отныне он «встал с колен» — однако исключительно по отношению к Западу. Унижение, то есть поражение в «холодной войне», ликвидировано методом построения осажденной крепости в расширенных границах и почти полным разрывом отношений с евроатлантической цивилизацией.
«Восстановление статуса великой державы» и есть восстановление достоинства.
Это компенсация за то, что внутри страны никакого восстановления достоинства не происходит: постсоветский россиянин так же беззащитен перед большими и малыми начальниками, ДЭЗом, судом, полицейским, военкоматом, каким-нибудь казачьим патрулем и проч. При этом постсоветский россиянин удовлетворен или делает вид, что удовлетворен ощущением причастности к чему-то большому и безликому, к толпе, разделяющей гордость за себя и своего лидера. За то, что мы не такие, как все. А остальное можно и перетерпеть, включая кризис.
Это сложная конструкция, не сводящаяся просто к формуле «Крым в обмен на свободу». Или «Крым» становится псевдонимом гордо реющей осажденной крепости, хвалящейся былыми заслугами, «сбитыми самолетами» — финской кампанией 1939 года, пактом Молотова — Риббентропа, вторжением в Прагу в 1968-м.
Хотя даже предыдущие поколения — советские поколения, что характерно, — основы достоинства искали в истории попыток расширения степеней свободы. Например, в восстании декабристов или отмене крепостного права.
Лейбл «Крым» и стал синонимом как бы восстановленного как бы достоинства.
На этом, собственно, и держится феномен «восьмидесяти процентов». И никаких воспоминаний о той же отмене крепостного права — никто не вспоминает хотя бы о достижениях хрущевской эпохи, даже Гагарин как-то потускнел на фоне достижений СМЕРШа, НКВД и сталинской дипломатии.
И этой «партии восьмидесяти процентов» не нужна никакая новая Magna carta. Конечно, Великая хартия «в крови» у западной демократии. Но и у нас вообще-то были демократические традиции, одна судебная реформа 1860-х годов чего стоит. Или один из ключевых моментов подлинной, а не «единой» истории отечества — выход на Красную площадь 25 августа 1968 года горстки берегущих именно собственное достоинство людей. Людей, готовых потерять свободу, но сохранить достоинство.
Может быть, и в самом деле наши проблемы в истории. У кого-то одна история страны и одно представление о «достоинстве». У других — иная история и другое достоинство. И вот уж в самом деле — им не сойтись никогда.
