Цивилизация
Так случилось, что отметив 15 сентября 1990 года свое 60-летие, спустя короткое время, 25 ноября, Мераб Мамардашвили, отправлявшийся из Москвы в Тбилиси, умер в накопителе Внукова. Поэтому 90 лет со дня его рождения — это еще и 30 лет кончины. Ровно те три десятка лет, в течение которых сначала быстро развалился СССР, потом начались реформы и транзит к капитализму, затем — сворачивание реформ, а вместе с ними и начал демократии.
Всего этого Мамардашвили не увидел, хотя вживую, скорее, имел бы возможность наблюдать события в своей родной Грузии — он переехал сюда, в тбилисский квартал Ваке, еще за десять лет до смерти: домой, но еще и в поисках того, что, по его мнению, и должен был бы всегда искать философ — «одиночества и тишины».
Записи с его лекциями, больше похожими на размышления вслух, уже давно ходили по стране, как магнитофонные ленты с песнями Александра Галича: андерграундные тексты — напетые и наговоренные, это было наполнением тогдашних интеллигентских социальных сетей.
Едва ли большая часть публики до конца понимала, о чем толкует бархатным баритоном грузинский Сократ, но те, кто вслушивался — понимал. Притом, что для советской власти непосредственной угрозы от этих философских размышлений не было, слушать Мераба (единственный философ, которого называли по имени, как античных) означало принадлежать к касте «молчаливых резистантов».
Сам Мераб категорически считал, что философ не может работать в подполье, он должен делать все открыто. (Как и оксюмороном ему казалась подпольная культура.) Больше того, не его это дело — публично протестовать и, как говорил Мамардашвили, «носить отличительный колпак». И это притом, что его и делали невыездным, и лишали работы — все как положено.
Он просто жил несоветской жизнью в советских обстоятельствах — в своей спартанской неотапливаемой комнате с широким окном, выходившим во тбилисский двор, в окружении книг на французском и итальянском языках, в клубах табачного дыма. Человек не отсюда. Гражданин мира.
Александр Зиновьев, высмеявший советскую власть в «Зияющих высотах», зло посмеялся и над всеми своими друзьями-философами: персонаж, в котором читается Мераб, весь такой западный, в иностранных вельветовых джинсах.
А Мамардашвили таким и был и совершенно не стеснялся этого: работая в начале 1960-х в Праге, в журнале «Проблемы мира и социализма», в свои 30 с небольшим он уже стал гражданином мира. И контакты его, прежде всего, французские, были выражением в том числе и философской позиции. Он дружил с журналистом Пьером Бельфруа, и эта дружба отмечена фотографиями, где Мамардашвили — в пижонских белых штанах, человек оттуда. Он тесно общался с Луи Альтюссером, enfant terrible французского марксизма, их переписка опубликована.
Удивительно, как столь разные люди нашли друг друга, и каждый оказался окном в иной мир для другого, включая возможность почти откровенно исповедоваться. В глухие 1970-е Мераб признавался Альтюссеру: «Ты не мог бы мне написать? Знаешь, без твоих новостей все как-то меркнет. Как нет сейчас просвета и в моей жизни. Я все больше погружаюсь в работу, в метафизические глубины, к чему меня подталкивает — отдаю себе в этом отчет — глухое отчаяние и неприятие всего вокруг, и я утратил способность выражать свои мысли и храню молчание».
Перестройка буквально вытолкнула Мамардашвили в «пророки в своем отечестве» — он уже не просто читал лекции, а выступал в буквальном смысле слова как публичный интеллектуал.
Член-корр АН Сергей Аверинцев — народный депутат СССР, академик Дмитрий Лихачев — народный депутат СССР. Поводырь нации — отец Александр Мень (его убили в сентябре 1990-го — вместе со смертью Мамардашвили это была интеллектуальная и моральная катастрофа). Когда такое еще могло повториться, да еще с сопутствующим ощущением окончательного пробуждения нации и необратимого движения ее к сияющим вершинам общечеловеческих ценностей, демократии и рынка?
Многочисленные беседы и лекции Мамардашвили того времени вовсе лишены праздничного энтузиазма. Скептический и одинокий ум и тогда мешал ему радоваться. Но именно в те годы он, по сути, разработал внятную концепцию избавления от морока «тысячелетней», как сказали бы сейчас, российской истории. Которую он считал страшным бременем, полагая, что тот же сталинизм — вовсе не извращение и не отклонение от исторического пути империи, а естественное его продолжение.
Напротив, скорее, времена либерализации — некоторое отклонение от неизбывного кошмара, и как раз конец 1980-х дал слабый шанс закрепиться на новой невиданной траектории.
Любая мутация, говорил философ, немедленно отбрасывает страну в 1937 год. Незакрепленный опыт ведет к возвращению в колею.
Но для этого, настаивал Мераб, нужны невероятные усилия: мускулатуру гражданского общества надо развивать. Свободу — практиковать, ежедневно и последовательно. Иначе ничего не получится.
Усилие — вообще одно из ключевых понятий философии Мамардашвили. Просто чтобы остаться человеком, нужно совершать усилия. Не этому ли учил весь страшный опыт XX века?
«Человек — это прежде всего постоянное усилие стать человеком,… это не естественное состояние, а состояние, которое творится непрерывно». Это цитата из его доклада в Париже в январе 1988 года на симпозиуме «О культурной идентичности Европы». Называется — «Европейская ответственность». Европа пребывает в благостной иллюзии: восточный блок избавляется от коммунизма, впереди только счастье, основанное на разделяемых всеми и привлекательных для всех европейских ценностях. А Мамардашвили предупреждает европейцев: стоит расслабиться, и человек снова окажется гол и безъязык, упадет в пучину «современного варварства». Европе нужны ежедневные усилия для того, чтобы оставаться Европой.
Что это, если не забытое предупреждение и пророчество: Мераб словно увидел западный мир второй половины 2010-х годов — растерянный, судорожно пытающийся спасти свою идентичность и мобилизоваться после долгих лет отсутствия усилий, в том числе мыслительных.
Европа стала Европой — потому что была проделана работа. Иной раз — многовековая. В одном из интервью, опять же французам, он говорил: «Свобода приходит в силу того, что ее практикуют… научиться свободе можно только осуществляя ее… Тех, кто говорит, что народ еще не созрел для демократии, я называю «просвещенными негодяями».
Это сказано примерно три десятка лет тому назад. А сколько раз после этого с государственных трибун и «интеллектуальных» амвонов цедили сквозь губу: народ к демократии не готов. Вот когда будет готов, тогда и введем ее. А пока его, болезного, надо защитить от самого себя.
Людям нужно ощущение res publica, общего дела, того, что объединяет — снизу, не сверху, без государства. Тогда рождается гражданское общество, «общегражданская грамотность» — люди научаются говорить и быть гражданами: именно эти процессы, спустя годы преобладания точки зрения «просвещенных негодяев», происходят на наших глазах – в мик--орайонах, где громоздят небоскореб и люди сопротивляются вторжению, в скверах, где с полицией и титушками возводят «храмы», в Шиесе, в Куштау, в Хабаровске.
Очень важно: «Государство, — говорил Мераб, — это проблема, а не решение».
В интервью журналистам из «Молодежи Грузии» в апреле 1989-го Мераб предупреждал и снова безукоризненно точно пророчил: власть «водила людей за руку, не давала им вырасти — а вырасти можно только на риске и ответственности за свое дело. Миллионы людей будут проситься обратно «на ручки», к опеке». Не это ли мы наблюдаем последние двадцать лет?
«Демократия означает… разделение государства и общества… Государство — орган общества, не больше».
Главная проблема страны и ее истории — проблема гражданского общества: «Суть ее состоит в расщеплении, разрыве жесткой спайки государства и общества, в развитии самостоятельного общественного элемента, который, с одной стороны, являлся бы естественной границей власти, а с другой — не подпирался бы никакими государственными гарантиями и никаким иждивенчеством».
Мамардашвили никогда не хотел уехать из страны. «Здесь видна суть вещей», — объяснял он Альтюссеру. В любом месте, признавался Мераб в более поздние, снова выездные времена, он чувствовал себя как дома. И в то же время: «Почему мы должны уехать? Пусть уезжают те, кто нам мешает нормально жить».
Тбилиси стал для него, возможно, отчасти местом ссылки, но ссылки желанной. Будучи космополитом, он был грузином.
Ситуация конца 1980-х выталкивала его в политику, чего он совершенно не хотел, как не желал быть знаменем и «носить отличительный колпак». Его конфликт с Гамсахурдиа был публичным. Как бы развивались события, мы так и не узнали — Мераб умер на пороге новой эпохи, риски и ловушки которой он разложил по полочкам, как и оставил дорожную карту для гражданского общества. Не зная Мамардашвили, гражданское общество доходит до его концепции, концепции единственного европейца в нашей сегодняшней интеллектуальной пустыне, своим умом. И своим усилием.
