«Я там, где ребята толковые»

Симптоматичный комментарий на YouTube к песне Давида Тухманова на слова Владимира Харитонова 1972 года «Мой адрес — Советский Союз»: «Хочу домой!»

Слово «ностальгия» происходит от греческих корней nostos и algia: «возвращение на родину» и «боль». Тоска по дому.

Значительный рост сожалений о распаде Советского Союза фиксировался социологами «Левада-Центра» как раз после эпохи «покоренья Крыма»: еще в ноябре 2014-го сожалели 54% респондентов, а в феврале 2020-го — 65%.

Это отнюдь не рекорд, но к началу десятых, во времена президентства Дмитрия Медведева, когда общественное сознание не было взвинчено искусственными приступами «патриотизма», тоска по развалившейся империи уже стагнировала. Как только Россия стала great again — пошли вверх показатели сожалений и «респекта и уважухи» к Сталину. И это ностальгия?

В общественных чувствованиях невнятица — тоскуют, скорее, по позднему СССР, не Сталин же Гагарина в космос запускал, а совсем наоборот — непопулярный в нынешних массах Хрущев. Идею порядка соединяют с именем Сталина, не Брежнева. Леонид Ильич — это другое. Это из лирики: эпоха «стАбильности», как сам генсек ударял…

Патриотической истерией, замешанной еще и на слабом, точнее, нулевом знании советской истории новыми поколениями, можно ввести в заблуждение юные генерации, которые, не имея разделяемого опыта и разделяемой памяти со «сделанными в СССР», вдруг начинают рассказывать о прекрасном Советском Союзе.
Основы ретроутопии можно выучить со слов старших и пропаганды, проникающей отнюдь не только в телевизор. «Анамнестическая солидарность» (Юрген Хабермас) — забвение темных страниц истории, оказывается, может объединить поколения.

Но ведь новые поколения не могут испытывать ностальгии. Их адрес — не Советский Союз. И что им наяривающие на гитарах Юрий Маликов с Валентином Дьяконовым из «Самоцветов».

Над той же песенкой «Мой адрес — Советский Союз» даже не смеялись. Она была как бормотанье трехпрограммника на кухне. Песня не заводила и не раздражала — как дождь за окном: ну, идет и идет, что ты с ним сделаешь. Сейчас, надо честно признаться, она вызывает легкий укол в сердце. Но не в порядке советской ностальгии, а, скорее, в соответствии со словами Геннадия Шпаликова, покончившего жизнь самоубийством через два года после того, как эту песню запело всесоюзное радио: это память о времени, когда «мама молодая, и отец живой». Укол узнавания и короткого, на миг между прошлым и будущим, путешествия во времени.

То же и с другими песенками, которые тогда не замечали, которые презирали как официоз, как доклад генерального секретаря. На кухне у моего старшего брата молодая научная интеллигенция, выпивши водки и теряясь в сигаретном дыму, затягивала на мотив «Увезу тебя я в тундру» тех же «Самоцветов» и Кола Бельды: «Увезу тебя в Израиль, увезу тебя туда, где на небе нам сияет соломонова звезда».

У новых поколений — выученная ностальгия. Надо соглашаться с мнением большинства о том, что — заглядываем в опрос «Левада-Центра», как в шпаргалку — это было время «уверенности в завтрашнем дне» (без злобной иронии в собственно советские времена эту отлитую в граните формулу и не воспроизводили) и «хорошей жизни».

А почему сожалеем-то? А потому, что «люди потеряли чувство принадлежности к великой державе».

Хорошо. Но согласно другим исследованиям, нынешнюю Россию абсолютное большинство граждан считают великой державой. И жить хорошо, и жизнь хороша. Почему же тогда «а хорошо жить еще лучше» все равно переносится в былые времена: 75% респондентов согласны с тем, что «советская эпоха была лучшим временем в истории нашей страны, с высоким уровнем благосостояния и возможностями для обычных граждан».

В чем причина постсоветской фрустрации? Миллионы людей выходили на улицы в позднюю перестройку, мечтая об исчезновении советской власти. Однако не понимали, что, во-первых, империя и советская власть неразделимы: нельзя сохранить СССР, не сохранив социализм, а он, увы, биологически себя исчерпал, просто не работал. Во-вторых, приход к рынку по западному образцу не означал, что можно будет, как и прежде, гонять чаи в своем НИИЧАВО, но при этом за в десять раз более высокую зарплату и при тридцати сортах колбасы в каждом магазине. Колбаса есть, а счастья нет. НИИ закрыт за ненадобностью.

63% считают, что СССР можно было сохранить. А раз можно было сохранить, то получается, что Россия какое-то недогосударство, не до конца великое, не вполне справедливое и уверенное в завтрашнем дне.

Пропаганда и провалы в трансмиссии исторических знаний и исторической правды приводят к популярности этой абсолютно мифологизированной ретроутопии.

Сталинские репрессии? Политически оправданы. Секретный протокол к пакту Молотова-Риббентропа? Победа советской дипломатии. Афганская война? Была нужна, чтобы туда американцы на зашли. Сталин? Это Победа, порядок, равенство и братство. Как писал Игорь Губерман, «вожди дороже нам вдвойне, когда они уже в стене».

А потом выходит представительница талантливой молодежи на встрече с президентом и констатирует: «В 1990-е на улицу нельзя было выйти».

Милочка, можно было, еще как можно.

И либеральные реформы начала 1990-х были вынужденными и неизбежными. И афганская война — это цинковые гробы, а не бодрое забрасывание ежа супостату в штаны. И пакт Молотова-Риббентропа — одна из причин трагических поражений первых месяцев Великой Отечественной. И Сталин — не порядок и равенство, а уничтожение собственного народа и нищета.

И «Книга о вкусной и здоровой пище» по степени правдивости была сравнима с «Кратким курсом истории КПСС», а по градусу реалистичности — с программой КПСС 1961 года.

И на пафосное «Я там, где ребята толковые, / Я там, где плакаты «Вперед!», / Где песни рабочие, новые, / Страна трудовая поет» устное народное творчество отвечало с усталым цинизмом: «Приезжай ко мне на БАМ, я тебе на рельсах дам».

Человек советский, основные черты которого исследовал Юрий Левада, отчасти сохранился со всеми его рефлексами, отчасти исчез. Но его заменил человек не постсоветский даже, а неосоветский. Он выходит на сцену и звонким комсомольским голосом рассказывает о том, «как хорошо было в стране советской жить» и «как нельзя было выйти на улицу в 1990-е».

Переживание собственной истории, одновременно великой и стыдной, стало донельзя примитивным. Как раз еще в 1990-е оно было осмысленным, даже в телевизоре. В передаче «Старая квартира» участвовал зал, который жил в советское время и помнил ее. И этот зал не срывался в слащавую ностальгию, а просто констатировал — мы были, мы так жили, мы это так переживали. СССР был нашим домом. Уж какой был, в таком и жили, с черными и белыми стенами.

Только это зал — советская интеллигенция — умер. Исчез. И не участвует в сегодняшних фальшивых ритуалах переживания той истории, которой на самом деле не было и которая имеет исключительно политическое мобилизационное значение.

Советская цивилизация — сложнейшее, многообразное, многослойное политическое и социокультурное явление, понимание и воспоминание о котором столь же сложно и многослойно.

Нагромождение эпох, не во всем похожих друг на друга, через которые поколения проходили, как через цветной коктейль. Когда развалился СССР, мне было 25, и одних только генсеков в моей личной биографии, как звездочек на фюзеляже, было четыре штуки. У людей на год старше — уже пять штук. У моего брата, родившегося за год до смерти Сталина, — шесть.

А теперь от этого гигантской вселенной в массовом сознании остаются утопия и миф, нелепый памятник — по тому же Губерману: «мужчина в бронзе, полный властности, под фиговым листочком спрятан огромный орган безопасности». И — старые рефлексы: если что случилось — бежим за гречкой. Ибо во времена стАбильности, ребят толковых и справедливости со всем было плохо, а с водкой и гречкой — вполне сносно. Было за чем бежать.