Исчезновение

Совершенно не помню, что он курил. Притом, что курил он постоянно, одну за другой, как это всегда бывало почти со всеми в старых редакциях. Совершенно не помню, как мы познакомились и почему я вдруг стал работать под его началом. Для меня он был героем из чего-то вроде мифов и легенд Древней Греции, потому что в то время одна публикация могла сделать журналисту имя и он становился тем самым мифом и той самой легендой – я же помню полосу «Литературки» с его разговором с Андраником Миграняном и Игорем Клямкиным: 1989-й год, предсказывался приход авторитаризма. И даже помню, как и где ее читал – в сквере у памятника Героям Плевны, в обеденный перерыв, потому что работал тогда рядом, в Верховном суде РСФСР. И помню, как потом вся страна эту публикацию обсуждала. А до этого читал его репортажи в «ЛГ» - соб.кор. в Риге Георгий Целмс. А «ЛГ» тогда это… Это в принципе не с чем сравнить сегодня. И я очень хотел там напечататься. Дрожа всем телом, входил в здание газеты в Костянском. Цепенея, выслушивал советы Щекочихина. Однажды был напечатан. Долго хранил оттиск полосы с крошечной заметкой об обществе «Память». Это мне казалось круче, чем хранить уже вышедшую в свет газету.

Целмса я так никогда и не посмел назвать Жорой, хотя за глаза мы все его так называли – только Георгием Михайловичем. Теперь он умер – 14 апреля 2017 года — в свои 80 лет. Я счастлив, что он меня разыскал после нескольких лет потерянных контактов. Я успел его навестить — отметить его восьмидесятилетие. Мы тихонечко и совсем понемногу пили коньяк. То ли дело было, когда он заведовал отделом политики и экономики «Огонька», а я был его замом.

Казалось бы, что об этом писать? Или, как это у Юрия Трифонова во «Времени и месте» — «Надо ли вспоминать…» Вроде бы сейчас это моя частная история. Ну мало ли – был журналист, гремел на всю страну, сейчас его мало кто помнит.

Но не так ли у всех у нас – рассеянные по свету и потерявшиеся люди вдруг, как выясняется, имели огромное значение, были учителями, частью нашего эмоционального строя, личной истории, важнее которой ничего нет.

В одной из лекций Мераба Мамардашвили есть такое место: важно не то, что считается важным, а что важно лично для вас. И нет ничего масштабнее личной заботы… А потом все эти рассеянные по жизни и потерявшиеся люди вдруг сходятся на похоронах и церемонно с пониманием здороваются друг с другом, иные обнимаются, говорят, что надо бы встретиться не при таких обстоятельствах, посидеть, выпить. И расходятся, понимая, что следующего раза или не будет, или встреча произойдет при таких же печальных обстоятельствах.

И эти похороны идут бесконечной чередой. В течение короткого срока – очень важные люди – золотая медаль World Press Photo-1973, фотограф Борис Кауфман, культуролог Даниил Дондурей, основатель «Мемориала» Арсений Рогинский. Потом – такой же важный человек, как Целмс, его однолетка, которого я, впрочем, звал всегда Борей, а не Борисом Григорьевичем. Туманов, африканист, лучший франкофон России, блистательное ироническое перо, беспечный тбилисский армянин, отмороженный демократ. На вопрос, как дела, всегда отвечал: «Какие у меня могут быть дела? «Житан», коньяк и блондинки». И вдруг ему 80 лет. И вдруг он умер. Когда он работал еще в старом советском ТАССе, за ним бегал завистник со словарем французского языка и говорил: «А это слово как переводится?» И Боря всегда давал правильный ответ. Это было подозрительно. «Эти идиоты не могли понять, что я просто выучил язык», — говорил он мне.

Он курил «Житан» без фильтра. Что же курил Целмс? Какую-то дрянь…

Между тем, Целмс – это история страны. Он родился в семье высокопоставленного партработника Михаила Михайлова, понятно, что до эпохи исторического материализма - Каценеленбогена, секретаря Московского, Калининского, Воронежского обкомов, члена ЦК, и Лаймы Целмс, латышской девушки из хорошей семьи, ушедшей в революцию. Отца забрали и расстреляли почти сразу после рождения сына. Георгий вырос в ссылке. После смерти Сталина семья вернулась в Ригу, где Целмс окончил знаменитую 22-ю школу, из которой в разное время вышли Борис Пуго (его одноклассник и оппонент), Лариса Мондрус, которую выпрут с центрального телевидения за юбку выше колен, еврейское происхождение, а главное – голос и всесоюзную популярность, Михаил Таль, Петр Вайль, Отто Лацис, Александр Каверзнев (помнят ли его сейчас, политобозревателя ТВ, отравленного в Афганистане?).

Жора – только теперь осмелюсь его назвать так – оставил феерическую книгу воспоминаний. Читаю ее – и получается аудиокнига, потому что я слышу его торопливую, не слишком разборчивую, смешливую, ироничную речь, вижу седую бороду и вечную сигарету во рту, которая как будто стала частью тела. Вижу быструю короткую, как у японской гейши (чтоб я видел хотя бы одну живьем), походку. Книга гомерически смешная, потому что он остроумен и беспощаден в том числе к себе. Книга трагическая, потому что трагична эта жизнь при совке, при его развале и после него.

А у Жоры был бескомпромиссный характер, обеспечивший ему ужасное свойство – бесстрашие, орнаментированное вспыльчивостью.

Он был свободным человеком. Он собкорил от разных газет в очень отдаленных местах. И отовсюду его удаляли. Однажды его удалили в Томск. И на партийно-правительственном приеме Георгий Михайлович, естественно, надрамшись, расслабился, потянулся и после здравицы одному Центральному комитету произнес: «Господи, хорошо-то как!» А то! Водка рекой, закуски… «Кто такой?» — «А это наш новый собкор «Комсомольской правды»», — констатировал, практически выгораживая хулигана, Егор Кузьмич Лигачев.

Выперли Целмса потом и с работы в журнале «Молодой коммунист», где работало или печаталось целое созвездие – Лен Карпинский, Александр Янов, Игорь Клямкин, Отто Лацис. Разогнали всех, потому что ребята затеяли неподцензурный журнал «Солярис». Потрясающее место есть в мемуарах: «Отто Лациса срочно отозвали из Праги (из журнала «Проблемы мира и социализма». – А.К.). Хотели тоже исключить (из партии. – А.К.), но вдруг его пожалел Пельше. Когда исключенный Отто шел к двери, Арвид Янович его неожиданно остановил. Походка Отто напомнила Пельше его отца, с которым в молодости Аривид Янович водил дружбу. Словом, Лациса с выговором в партии оставили».

Какая мизансцена! И это Пельше, которого если и помнят, то исключительно по анекдоту времен застоя: Брежнев входит в свой кабинет и говорит собравшимся: «А Пельше-то того, пора замену искать. Сам себя не узнает. Встречаю я его сегодня утром в коридоре, говорю: «Здравствуй, Пельше». А он молчит. Потом только сказал: «Здравствуйте, Леонид Ильич, но я не Пельше».

Сцена вербовки Целмса латышским КГБ – тоже иллюстрация к его характеру. Предложение стать стукачом Георгий Михайлович интерпретировал в разговоре с ответственным товарищем как совместительство, для чего надо было посоветоваться, по его мнению, с главредом «Литературки» Александром Чаковским, который как раз в это время отдыхал на Рижском взморье. «Да вы меня не так поняли, — смутился комитетчик, — Никакой оплачиваемой работы мы вам не предлагаем». И далее последовал ответ – ну, абсолютно целмсовский: «Так стучать еще и бесплатно?! Да потом я никак не подхожу вам, ведь я пьющий человек, а по пьянке могу выболтать все». И что же ответил работник КГБ? «Не думайте, что теперь мы вам будем мстить».

На рубеже 1990-х Целмс работал в напрочь забытой ныне газете «Демократическая Россия», соредакторами которой были Игорь Моисеевич Клямкин и неуступчивый и строгий в оценках всего недемократического Юрий Григорьевич Буртин, сотрудник «Нового мира» Твардовского. Все они очень подходили друг другу, а потом мы работали с Георгием Михайловичем в «Огоньке». Затем он ушел в «Новые Известия» Игоря Голембиовского, позже погрузился в правозащитную журналистику, приобщился к православию, совершенно сознательно, как и подобает подлинно верующему человеку, отказываясь обсуждать эту интимную тему.

Положено говорить в таких случаях – «ушла эпоха». Невероятная чушь. Эпоха уже давно ушла, даже не попрощавшись и чаю не попив.

С каждым таким уходом людей вроде Бориса Туманова или Георгия Целмса отваливаются огромные куски тебя самого. И тебя самого становится гораздо меньше. Ты – исчезаешь вместе с ними.

Только сейчас я понял, почему свою последнюю неоконченную прозу Юрий Трифонов так и назвал – «Исчезновение».