Персидский путь

Что, собственно, средний постсоветский человек знает об Иране? У тех, кто постарше, в альбомах хранились почтовые марки с профилем шаха Резы Пехлеви. Иные помнят исламскую революцию 1979 года, которая в глазах СССР была хороша уже одним только своим антизападным и антиамериканским пафосом.

Правда, руководству страны некогда было сосредотачиваться на иранском вопросе, потому что на повестке дня стоял Афганистан.

Не говоря уже о том, что когда советский режим еще не подходил к состоянию биологической исчерпанности, отношения с шахским Ираном были замечательными: Брежнев не лобзал шахиншаха в уста, формат переговоров был достаточно официальным, но Мохаммед Реза Пехлеви неоднократно бывал в СССР со своими шахинями (не сразу со всеми, а последовательно менявшимися, но неизменно элегантными и красивыми) с официальными визитами.

Бывал не только в Москве, но и, например, в Алма-Ате, Звездном городке, Таллине, выступал даже перед пионерами в «Артеке». В Иране нередкими гостями были Николай Подгорный и Алексей Косыгин – Трансиранский газопровод, металлургический комбинат в Исфахане – все эти проекты осуществлялись не без прагматического сотрудничества с Советским Союзом.

Что же до бытовых представлений… Из городского гитарного фольклора с появлением новых поколений постепенно исчезала ироническая песенка, написанная еще в 1920-е годы Николаем Агнивцевым: «Хорошо жить на Востоке, / называться Бен-Хасан, / и лежать на солнцепеке, / щуря глаз на Тегеран… Чтоб любви не прекословить, / стоит только с крыши слезть, / ведь кроме персиков и персов / персиянки также есть».

В последние годы к этому ускользающему народному ирановедению добавились популярные в интернете фотографии в жанре «было – стало», объединенные темой «Иран до исламской революции» — светское государство, вестернизированные молодые люди, студентки в миниюбках.

Отчасти движущей силой протестов (одной из, возможно, не главной, а какая главная сегодня не скажут даже самые изощренные ирановеды) стало стремление к возвращению к светскому характеру государства и общества.

Все аллюзии условны, но это как если бы сегодня в России протестующие потребовали возвращения к ельцинской демократии – шаха Резу Пехлеви, которого с ностальгией вспоминали манифестанты, демократом назвать трудно, но с высоты сегодняшнего дня светское и ориентированное на Запад государство выглядит значительно лучше, чем исламская автократия.

Специалисты отмечают принципиальную разницу между нынешними манифестациями и протестами 1999 и 2009 годов: тогда требовали изменений, не ставя под сомнение легитимность исламской республики, сегодня – настаивают на принципиальном изменении собственно характера режима, на Иране без аятолл.

Картинка не слишком изящна. Даже в визуальных образах студенческих протестов в Тегеране нет изысканности Парижа-1968. Притом, что именно деголлевскую, а затем и путинскую практику сбора демонстраций в поддержку власти современный иранский режим использовал на полную проектную мощность.

В мае 1968-го на студенческих волнениях «безбилетниками» проехались профсоюзы и деятели всех оттенков красного, объявив всефранцузскую забастовку. Сегодня в Иране ситуация совсем не такая, она скорее описывается хорошо знакомым нам классическим «из искры возгорится пламя»: протест пришел не из столицы и не из кампуса университета, а из провинциальных, но крупных городов. И поначалу носил он, что уже отмечено всеми наблюдателями, экономический характер.

Безработица в Иране – 12,7%. Цены на базовые товары в 2017-м выросли на 40%.

Любой протест возгорается по самой неожиданной причине: парней не пустили в женское общежитие в Сорбонне – и мир в 1968-м стал иным; в результате эпидемии птичьего гриппа в Иране померло 17 миллионов кур, цены на яйца взлетели, народ вышел на улицы, требования протестующих радикализировались, как никогда ранее.

Конечно, в 80-миллионой исламской стране, географически протяженной и очень разной, индоктринированной за почти четыре десятилетия власти аятолл, легко можно собрать и проправительственные демонстрации. Для поддержки высокого уровня консолидации вокруг власти успешно используются те же методы, что и в России: осажденная крепость, кругом враги, проплаченные США, Израилем, Саудовской Аравией, тут же находятся вдруг оживившиеся террористы, которые успешно пойманы доблестными спецслужбами.

Как и в России, народу отказывают в субъектности – сам он, понятное дело, восстать не может, это все американцы проклятые. Безжалостность и организованность силовиков и спецслужбистов позволяют подавить с разной степенью успеха почти любой протест.

И тем не менее, серьезная растерянность властей, к тому же не вполне монолитных (существовала версия, что протесты спровоцированы фундаменталистами, чтобы ослабить власть относительно умеренного президента Роухани), стала слишком очевидной.

У протеста не было единого организационного центра, единого лидера, единой повестки. Тут вам и люди, просто уставшие от экономических неурядиц («Оставьте в покое Сирию, подумайте о нас!»), и те, кого у нас называли «средним классом», и просто «осовремененные» иранцы – у 48 миллионов жителей страны есть смартфоны, 40 миллионов пользуются мессенджером Telegram), и светские националисты, которых раздражает «арабизация» Ирана, и курды, и молодежь, для которой нынешний режим – просто чересчур старомодный.

В разнообразии лозунгов — слабость протеста (прямо как на Болотной и впоследствии с историей Координационного совета оппозиции), но и его сила. Не говоря уже о том, что базовый месседж очевиден: режим должен не просто радикально измениться, а в принципе поменяться.

Важный момент: иранский режим действительно чрезвычайно жесткий. Страна – мировой лидер по числу казней на, так сказать, душу населения. И ответ на протесты и лозунги вроде «Смерть диктатору!» есть и будет жестким. И уж если в таких условиях люди по всей стране вышли на улицы, значит, страх пропал. Стремление к переменам оказалось сильнее страха.

Как отметил старший научный сотрудник вашингтонского Центра Карнеги, ирановед Карим Саджадпур, протест декабря 2017-го — января 2018-го – не сугубо экономический и политический, он направлен не только против государственного авторитаризма, но и против авторитаризма социального – навязывания норм поведения, когда клерикальное государство говорит, как надо есть, пить, ходить, одеваться, читать, смотреть.

К слову, подобного рода предписания, скорее, признаки тоталитарного государства, а не авторитарного.

И такой характер протеста закладывает мину замедленного действия под существующий фундаменталистский режим, вроде бы в очередной раз объединивший нацию в 2015 году после заключения «ядерной сделки» с США, которая была оценена как победа (не менее значимая, чем для большинства россиян присоединение Крыма), но не оправдавшая надежд на динамичное экономическое развитие (тоже прямо как у нас).

Кое-что еще роднит два сегодняшних режима – иранский и российский. В условиях идеального шторма правого и левого популизма и вакуума лидерства в западном мире, путинская Россия попыталась – с разной степенью успеха – заполнить этот вакуум, в том числе, и в решении сирийской проблемы в союзе с Ираном.

Той же тактики придерживался в ситуации турбулентности в исламском мире и Иран. Среди прочего, Иран, как и Россия, завоевал репутацию мастера кибервойн – в только что вышедшей работе Коллина Андерсона и Карима Саджадпура «Иранская киберугроза: шпионаж, саботаж и месть» показано, сколь успешными оказались иранские киберсолдаты в подавлении внутренней фронды и в поражении внешних целей, особенно в Саудовской Аравии, Дании, Германии, Израиле и США.

Но это лидерство не безусловно, ограничено во времени и ресурсах. И все меняется внутри самих автократий: подземный пожар недовольства время от времени вырывается наружу. И будет вырываться, если ничего не делать и не менять. Но автократии не собираются меняться – по крайней мере в своих фундаментальных основах: они в еще большей степени закрываются, как раковины и ощетиниваются в битве с внешними врагами и внутренней пятой колонной.

Россия, конечно, не Иран, однако пока идет по его пути: в ответ на вызовы времени не старается соответствовать эпохе, а обороняется от этих вызовов, идеологически «фундаментализируется». В поисках мифического «китайского пути», ведущего в однопартийный рай мировой фабрики, можно легко оступиться, и оказаться на тупиковом «персидском пути», который, вообще говоря, утрачивает признаки персидскости, отказываясь от духа 2500-летней цивилизации.

Но вот уж без чего точно обошлись события в Иране, так это без нашего вмешательства. О котором так мечтал лирический герой бессмертной песни Владимира Высоцкого «Лекция о международном положении»: «Шах расписался в полном неумении – / Вот тут его возьми и замени! / Где взять? У нас любой второй в Туркмении / Аятолла, и даже Хомейни. / Всю жизнь мою в ворота бью рогами как баран, /А мне бы взять Коран и – в Тегеран!». Написана песня, кстати, как раз в 1979 году…