Цивилизация
Куда делся небезразличный обыватель? Не тот, который живет в московской городской компьютерной игре по исправлению отдельных дворовых недостатков, а тот, которого что-то не устраивает в политическом и общественном устройстве? Он же «средний класс», он же «рассерженный горожанин», он же «лучшая часть общества» (копирайт — В.Ю. Сурков), он же «человек площади» (Том Фридман), он же «креативный класс», или «креакл»? Голосовал ли он на последних выборах и за кого? Чем он недоволен, что его терзает, чем утоляет печаль?
У этой социальной группы в 2011 году возникли даже не столько стилистические (по Андрею Синявскому), а этические разногласия с властью — она, эта группа, взалкала честности.
Но, во-первых, среди этих внезапно рассердившихся горожан было очень много тех, кто до того голосовал за Путина, а потом неожиданно прозрел от одного вида Болотной площади. И почему бы тогда «сердитым» не прозреть обратно и не полюбить снова власть: существенная часть этого протеста утонула в волнах Черного моря после присоединения Крыма и затерялась в сирийской пустыне после «возрождения армии» за тысячи километров от наших границ. И ушла в те самые 80% «одобряющих деятельность» сами знаете кого.
Во-вторых, этические разногласия интеллектуально-кабацкой фронды были седатированы эстетическим согласием с новым столичным урбанизмом. «Креативный класс» был перевербован, если угодно, «модной» частью власти, взыскующей того самого креатива. И вообще оказался социальной фикцией в выдуманной бинарной системе «креаклы против ватников».
«Ватники» сейчас множат по всей стране трудовые конфликты с начальством, «креакл» же — образец мирного космополитичного горожанина, озабоченного демонстративным потреблением;
а он примерно одинаков что в Москве, что в Париже, что в Барселоне.
«Средний класс», от которого все ждали превращения в «агента перемен», тоже оказался в некотором роде социальной фикцией. И уж точно в массе своей категорически отказался от спроса на перемены и стал социальной основой политического режима, причем даже в тех ситуациях, когда по потребительским критериям в ходе кризиса проваливался и проваливается из низшего среднего слоя в бедность.
От «среднего класса» все ждали поведения в соответствии с моделью Сеймура Липсета: начал зарабатывать больше — предъявил спрос на качественные политические институты. А он стал метаться между тремя соснами модели Альберта Хиршмана «голос — лояльность — выход»: голос подавать перестал, предпочел лояльность, иногда выход во внешнюю, чаще — внутреннюю эмиграцию.
Для многих «рассерженных» последовательное ужесточение политического режима начиная с мая 2012 года стало причиной в лучшем случае ухода в частную жизнь, в худшем — поводом для активной адаптации.
Присоединение Крыма стало серьезным ударом по единству тех, кто был в 2011–2012 годах на Болотной и Сахарова: многие простили режиму вообще все за полуостров. И нашли оправдание усталости от своей собственной оппозиционности, превратившейся в чемодан без ручки.
Иные просто ждут лучших времен. Кто-то «сидит-боится», пытаясь уловить в своих смартфонах признаки прослушки. Многие перешли в формат кухонной оппозиции образца 1970-х годов.
Но есть и те, кто пополнил ряды гражданских активистов. Тех самых, кого лупят верные режиму «казаки». Лупят за то, что активисты-волонтеры тушат пожары, которые не может потушить родное государство, сильно занятое бомбардировками в Сирии. Нет страшнее зверя для морального единства нации и ее слияния с государством, чем волонтер, наблюдатель, граждански неравнодушный человек.
И эти люди тоже были на Болотной. И даже если не были — какая разница. Они, почувствовавшие себя гражданами, никуда не делись.
Когда строго по Мандельштаму «отравлен хлеб и воздух выпит», эти граждане продолжают делать то, что считают нужным. Хоть тушкой, хоть чучелком, хоть в статусе иностранного агента.
Это «новые рассерженные». Причем необязательно «горожане». И необязательно они сердятся по строго политическим поводам: одни только застройщики в модном городе Москве могут дико злить людей целыми кварталами и районами.
Люди защищают среду своего обитания. На них нападают, они натурально сердятся. Кто-то политизируется, кто-то — нет. Иные собирают митинги, другие — подписи, живые, не компьютерные. Есть и те, кто и под бульдозер готов лечь за родной двор.
Протест стал локальным. Но множество локальных протестов по схожим поводам рождает новую межклассовую социальную группу, где нет ни эллина, ни иудея, ни бобровой шубы, ни ватника.
Исчезнувшие «креаклы» никуда не делись, они или временно вышли, или легли под режим, или все-таки трансформировались в новых гражданских активистов, которые рано или поздно поймут прямую, но пока не слишком очевидную для большинства связь между «геополитическим» решением, кого-то там поднявшим с колен, и деревом, срубленным в парке под что-то торгово-развлекательное. Бомбардировкой, возрождающей «чувство великой державы», и отменой общественных слушаний по строительству хорды по головам живых людей. Объявлением всего живого иностранными агентами и вырытым втихую за ночь котлованом под точечную застройку прямо во дворе.
Не за кого голосовать? Но сейчас важнее функция наблюдателя. Функция, сохраняющая сам институт выборов.
Если угодно, для следующих поколений — как сохраняются деревья в старом дворе, где кто-то решил построить небоскреб. Кстати, голосование тоже позволяет этому институту не проржаветь, отсохнуть и отвалиться.
Социальные группы, классы, страты возникают словно из ниоткуда, по неожиданным поводам. Столь же загадочным образом они исчезают, трансформируются, адаптируются, мимикрируют. А потом опять, как булгаковские персонажи, нарисовываются из воздуха — совершенно преображенные и откуда не ждали.
Так что все они еще здесь. И если сами они физически не на Болотной, то виртуальная Болотная остается в головах многих из них.
