Цивилизация
Почти 110 лет назад, 16 июня 1907 года по новому стилю, в России произошел государственный переворот, который знаменовал собой конец первой русской революции и, как потом выяснилось, последнюю попытку спасти страну от второй. В этот день император Николай II распустил Государственную думу, но суть переворота состояла не в этом.
Как раз на роспуск парламента он в соответствии с тогдашними Основными законами — по сути, «конституцией» империи — имел полное право. Более того, к тому моменту уже однажды этим правом воспользовался, менее чем за год до этого разогнав Думу первого созыва. Но это не помогло:
на новых выборах избиратели отдали предпочтение еще более непримиримым и оппозиционным политикам.
И тогда Николай II решил не просто распустить палату, а самолично, без согласия парламента, изменить избирательное законодательство. И вот это Основным законам, им же самим в 1905 году и дарованным, прямо противоречило.
Цель состояла в том, чтобы уменьшить представительство в Думе крестьян, беднейших горожан и национальных окраин и, напротив, увеличить число делегатов от крупных землевладельцев и промышленников. Новую политическую систему, просуществовавшую до февраля 1917 года, прозвали «третьеиюньской монархией» — по старому стилю переворот случился 3 июня. А могли бы — «столыпинской», ведь как раз с именем председателя Совета министров Петра Столыпина в обществе связывали громкие перемены.
Впрочем, ярлыков ему хватало и без этого — одни «галстуки» и «вагоны» чего стоят.
Революционеры ненавидели Столыпина; либералы недолюбливали; царь в итоге разочаровался.
Тем на первый взгляд удивительнее, что сто лет спустя он стал героем прошлого России для самых разных политических сил, исповедующих порой противоположные взгляды на будущее.
Парадокс, однако, довольно легко объясним. Классические пушкинские строки «Они любить умеют только мертвых» имеют ведь не только общечеловеческое, но и конкретно-историческое звучание. Всякий раз когда старый политический режим исчерпывает себя и Россия погружается в полномасштабный кризис, вскоре возникает легенда о несостоявшемся спасителе, которому лишь безвременная кончина и враждебные силы (иногда они прямо связаны между собой) помешали осуществить его замыслы.
Пушкин писал о сыне Ивана Грозного царевиче Дмитрии, смерть которого стала прологом к Смутному времени.
А в постсоветской России укоренилась вера в то, что Юрий Андропов знал, как спасти СССР без «геополитической катастрофы», но не успел.
Почти всеобщая неприязнь к Столыпину со стороны дореволюционного общества только усиливает сегодняшние симпатии к нему. Ведь он воспринимается чуть ли не как единственная альтернатива своим тогдашним ненавистникам, которые, по общему мнению, несут коллективную ответственность за тогдашние революционные пертурбации.
Проблема в том, что эффектный образ Столыпина — холодная голова, жесткая рука и русская борода — давно заслонил его многогранное политическое наследие. А оно настолько же актуально, насколько и требует от его сегодняшних публичных апологетов ревизии их собственных взглядов.
Возьмем сами июньские события. Они стали пиком доверия Николая II к своему назначенцу. Но дальше эти отношения были, по сути, обречены на то, чтобы двигаться по нисходящей. Царь был впечатлен решимостью, с которой Столыпин подавлял революцию еще на посту саратовского губернатора, и видел в нем всероссийского усмирителя — тот, напротив, все больше укреплялся во мнении, что от одних силовых акций без масштабных реформ толка не будет.
Николай, очевидно, опасался, что разгон Думы вызовет новую вспышку волнений, а когда этого не произошло, совершенно успокоился, посчитав, что революция побеждена и ни в каких уступках обществу необходимости больше нет. Столыпин же считал, что возвращение к старому порядку невозможно, а разгон Думы — чрезвычайная мера, вызванная исключительно тем, что ее неконструктивная позиция препятствует проведению реформ.
Через несколько месяцев после переворота премьер просил императора принять новых думцев, избранных в соответствии с измененным законом. Тот ответил, что они «себя еще недостаточно проявили в смысле возлагаемых мною на них надежд». Царь, в отличие от своего первого министра, не доверял Думе как таковой, как институту, даже самому лояльному.
И чем дальше в прошлое уходила революционная буря 1905 года, тем большее раздражение у Николая и его окружения вызывала реформаторская активность самого Столыпина.
В монархической стране любые реформы обретают политический характер, и если у высшей власти нет соответствующего запроса, то они обречены на провал. Невозможно быть продвинутым технократом при царе-батюшке.
Впрочем, и сам Столыпин хорошо осознавал политическую сущность своих проектов. Только под «политикой» он понимал не набор идеологических клише, вокруг которых шла ожесточенная борьба между царской властью и либерально-революционной оппозицией: «самодержавие» против «конституции», «народность» против «парламентаризма».
«Пока крестьянин беден, пока он не обладает личною земельною собственностью, пока он находится насильно в тисках общины, он останется рабом, и никакой писаный закон не даст ему блага гражданской свободы», — говорил Столыпин в 1906 году и продолжал несколько лет спустя: «Социальная смута вскормила и вспоила нашу революцию, и одни только политические мероприятия бессильны были, как показали тогдашние обстоятельства, уничтожить эту смуту и порожденную ею смуту революционную. Лишь в сочетании с социальной аграрной реформой политические реформы могли получить жизнь, силу и значение».
Реальным содержанием политики является вопрос власти. Конструктивно его могут решать только те, кому есть что терять, кроме собственных цепей. А значит, основа основ, краеугольный камень — массовая и неприкосновенная собственность.
Именно ей Столыпин рассчитывал наделить крестьянское большинство населения страны, превратив вчерашних подданных в полноправных граждан. Но не насильно, поделив все национальные «активы» на равные доли и раздав бумажки о формальном владении, с которой дальше делай, что хочешь, а по мере готовности крестьянина становиться собственником. Кто хотел, мог продолжать жить по-старому. Выход из общины и закрепление земельного надела в собственность оставался делом сугубо добровольным.
И тут самое интересное, что программа Столыпина вызывала неприятие со стороны формально противоположных флангов русской политики. Постепенная ликвидация общины не устраивала ни крайне левых, видевших в ней чуть ли прообраз будущего мирового коммунизма, ни крайне правых, считавших ее основой национального русского порядка. Немецкий социолог и современник событий Макс Вебер обратил внимание на то, насколько неразличимы на самом деле «лед и пламень» русской политики. «Аграрный коммунизм оказывается идеальной почвой, на которой происходит постоянное качание между идеей «творческого акта» «сверху» и «снизу», между реакционной и революционной романтикой», — писал он.
Даже у либералов из кадетской партии, которые формально стояли на тех же принципиальных позициях, нашлись претензии к столыпинской программе. Они настаивали на принудительном изъятии земель у крупных помещиков, пусть и за выкуп, на что Столыпин резонно отвечал вопросом:
если можно отнять «по государственной необходимости» собственность у одних, то какие гарантии будут иметь другие?
Столыпин был убит в сентябре 1911 года. Его смерть почти сразу породила множество конспирологических слухов, поскольку его убийца Дмитрий Богров был революционером-подпольщиком и одновременно секретным сотрудником охранки. Пусть даже версия о причастности спецслужб и не находит доподлинного подтверждения, но двойная жизнь убийцы Столыпина служит ярким символом всеобщего неприятия его реформ.
Неудивительно, что преобразования, задуманные Столыпиным, так никогда и не были доведены до конца.
Столыпинские вагоны давно расформированы, а российский поезд стоит перед той же развилкой, что и сто лет назад.
И более того, даже дал задний ход, потому что в Столыпине органично уживались либерально-западнические проекты и патриотическая риторика. Одну из своих главных программных речей, в которой были обещаны масштабные социальные реформы, введение веротерпимости, расширение самоуправления и независимость судов, Столыпин закончил словами, что осуществит это все правительство, «сознающее свой долг хранить исторические заветы России и восстановить в ней порядок и спокойствие, то есть правительство стойкое и чисто русское». Представить такое сочетание сегодня почти невозможно: люди не стали гражданами, а население потеряло черты нации.
