Цивилизация
С момента начала «Евромайдана» значительную часть информационного пространства Польши и России занимает ситуация на Украине: поляки и русские сидят на трибунах по обе стороны украинского политического поля и, не скрывая эмоций, наблюдают жестокий матч между «старым» и «новым» в соседней республике.
«Старшие братья» по Советскому и Европейскому Союзам болеют за своих, дают советы, оценивают качество игры, пытаются протолкнуть смены игроков и оспаривать решения судей, а в перерывах вполголоса говорят себе: как хорошо, что у нас не так, мы в другой лиге, после чего расходятся по своим делам (для кого-то это борьба за евробюджет, для кого-то — за Алеппо), чтобы через какое-то время вернуться и страстно поболеть за своих на великом геополитическом поле между Львовом и Луганском.
При всем при этом как западные, так и восточные соседи Украины сталкиваются с точно теми же проблемами, которые переживают люди на Днепре, и задают себе те же самые вопросы: кто мы? где наше место? в какую сторону двигаться?
Причина в том, что, хотим мы этого или нет, умерший Советский Союз (для одних — мать родная, для других — суровая мачеха) сформировал как наше политическое сознание, так и государственные институты (включая такие базовые, как, например, границы, которые все у нас нарисованы четким почерком Иосифа Виссарионовича) и посмертно продолжает оставаться одним из главных факторов политической культуры в наших странах.
Уровень страстей по отношению к Украине вызван не только тем фактом, что она является (по Бжезинскому) геополитическим стержнем региона и от того, к кому примкнет, зависит международный статус России и Польши и весь расклад сил в Центральной и Восточной Европе.
Дело в том, хотя, конечно не очень хочется это признавать, что мы смотрим на Украину как в зеркало, разглядывая в нем (конечно, в кривой и увеличенной или уменьшенной форме) лицо собственного политического и социального строя – классических проблем переходного периода от колониальной империи к интеграционным объединениям, который усложняется тем фактом, что никто из нас (в разной степени и по разным причинам) не успел построить классическое национальное государство. Оттуда и проблемы с вектором интеграционного выбора: как делиться суверенитетом, если мы не уверены, что он у нас есть?
Да, возможно, Украина — это европейское Сомали. Но тогда Россия — это Конго, а Польша похожа на Камерун. По сути своего политического сознания, все мы белые африканцы и, возможно, ими и останемся еще несколько поколений.
Факт длительного и глубокого пребывания в составе советской империи — в качестве метрополии, внутренней или внешней колонии — оставил в сознании людей наследие, которое продолжает формировать политические будни наших стран и, по сути, мешает всем нам построить нормальное государство. Метаясь между «прыжком в будущее» и «шагом в прошлое», иногда не замечаем, что стоим на месте, и поэтому кажется нелишним вычислить основные компоненты постколониального наследия.
Во-первых, отсутствие национальной идеи. В результате многолетнего запрета на воплощение в жизнь естественных национальных стремлений (и заодно шанса на «обкатку» — то есть приведение к реалистичным и цивилизованным формам этих стремлений) складывается ситуация, в которой одна часть общества абсолютизирует нацию и государство (к примеру, из числа самых ярких — участники русского марша, идейные наследники Бандеры, польские нео-эндеки) а вторая — наоборот, призывает поскорее расплавить государство в более широких объединениях вплоть до полного отрицания смысла его существования (как в случае с частью элит Крыма и Донбасса, российскими имперо-экспансионистами, для которых Россия в ее нынешних границах является уродливым детищем беловежского сговора, или польскими прогрессивными евро-федералистами).
Оба этих аномальных течения захватывают все больше сторонников, оставляя очень небольшое идейное пространство для национальных натуралов. (Кстати говоря, фиксация на расширении и углублении интеграции очень интересным образом заменила традиционный экспансионизм также и в Германии, но это тема для совершенно другого разговора.)
Во-вторых, отсутствие национальной элиты в ее классическом понимании. Поскольку на протяжении нескольких поколений правящие круги формировались на основании (положительного или отрицательного) отношения к государству, сформированному и настроенному для обслуживания ненациональных интересов, в результате мы получили элиту, расколотую на «аборигенов» (бывшие диссиденты и их идейные наследники) и «колониальных сержантов» (бывшая номенклатура и ее воспитанники): ни у тех, ни у других нет «нормального» представления о функционировании классического национального государства и необходимого ноу-хау для его создания (что очень хорошо иллюстрирует польская политическая система, в которой на смену «мафии» приходит«секта» — и так через выборы).
Первые «продолжают борьбу», начатую в подпольных рядах антикоммунистического и/или эмиграционного движения, выискивая «предателей» и исключая целые группы сограждан из польскости, русскости и украинскости. Вторые пугают себя и весь мир перспективами «пещерного национализма», погромов и «като-талибана (организация запрещена в России), который неминуемо «вылезет» из души народа, если позволить «черни» управлять государством.
В результате вместо нормальной политической конкуренции и обмена аргументами получается смертный бой между «предателями национальных интересов» и «разгулявшимися черносотенцами», в котором по определению нет места компромиссу, а целью является не убеждение, а уничтожение противника.
Из вышеуказанного следует третье: отсутствие консенсуса по поводу содержания национальных интересов вплоть до полного (в случае некоторых видных идеологических трендсеттеров современной России) отвержения этого термина: мол, национальных интересов у нас нет, есть только имперские.
В этом нет ничего удивительного, ведь они очень давно (в Польше — с конца XVIII века с небольшим перерывом на Пилсудского, в России — с революции, а на Украине — вообще никогда до распада СССР) не были сформулированы на государственном уровне в качестве директивы для реального действия, а всякие попытки их концептуализации либо делались в полном отрыве от реальности (как в случае с эмиграционными кругами), либо пресекались жесточайшим образом во имя сплоченности имперского строя.
В обстановке отсутствия легитимной элиты и жесткой идейной борьбы за смысл существования государства невозможно ясно сформулировать перечень целей и приоритетов, и в результате барахлит и государственный аппарат в виде администрации, полиции, судов и всех прочих структур, которые получают противоречащие друг другу директивы.
В самой тяжелой форме данная болезнь (а это политический маниакально-депрессивный невроз) проходит на Украине,
которая в силу исторических причин, в отличие от Польши и России, никогда раньше не имела возможности огосударствления коллективных стремлений своего населения и только приступает к формированию консенсусного для всех жителей ответа на вопрос, «зачем существует наше государство».
В данном случае это не оскорбление Украины, а ее оправдание, поскольку до недавних времен было непонятно, в чем суть национальных интересов (каждая из политических сил формулировала их крайне альтернативным образом), государственная власть не являлась инструментом их реализации, а просто средством получения административной ренты. Как можно удивляться тому, что депутаты берут взятки за нажатие той или иной кнопки, если в целом их выбор совершенно непринципиален, так как конечная цель принятия тех или иных решений (в плоскости национального, а не личного или кланового интереса) и так никому непонятна.
Впрочем, Украина вовсе не уникальный случай, подобные явления имеют место и в Польше,и в России, просто в Киеве они проходят более спонтанно и менее стеснительно, так сказать, в наличном расчете.
Вышеуказанные элементы постколониального наследия во многом определяют состояние политической культуры трех наших стран и, следовательно, выливаются в не очень утешительный по отношению к их огромному потенциалу вывод.
Во всей этой ситуации оптимизм вызывает тот факт, что наше положение совсем не уникальное. К нашему общему восточноевропейскому счастью, история является динамичным, линейным процессом, и она знает много примеров успешного преодоления колониальных рефлексов, травм и комплексов.
Возможно, через четверть века, когда будем праздновать 50 лет исчезновения СССР, отношения России и Украины приобретут форму, похожую если не на Великобританию и Канаду, то хотя бы на Францию и Алжир. А польско-российские отношения, хотя на сегодня это кажется чистой фантастикой, имеют все шансы приблизиться если не к британо-американской, то уж точно к испано-мексиканской или португало-бразильской модели. Как любят говорить в Москве, время покажет.
Наконец, одна терминологическая ремарка для всех, кто, прочитав эту статью (в оптимистичном для автора варианте) или ее название (в варианте пессимистичном), неминуемо обвинит меня в расизме и культурном шовинизме: термин «африканцы» используется в тексте исключительно в социополитическом и никак не в этническом смысле и, учитывая состояние дел в Восточной Европе, является скорее похвалой для жителей Черного континента, которые зачастую справляются с колониальным наследием гораздо лучше нас.
