Цивилизация
Встретил около кладбища. Разговорились: «На этом кладбище мама и папа, и самая младшая сестра, она в десять лет умерла, а на другом — леля моя лежит. А родной папа на войне погиб, мне два года было. Вся родня здесь, некуда мне ехать отсюда. Три дочери, но они уже взрослые. Две разъехались, а младшая здесь, рядышком. Живу в маленькой комнатке с кроваткой, тумбочкой. Снимаю. Свою квартирку дочке отдала. Муж давно умер, и забыла я его давно. Как звать, не помню, и когда умер, уже не вспомню. Все мои родные на кладбище, к ним и хожу почитай каждый день. Больше мне ходить некуда».
Мы избегаем разговоров о смерти. Боимся сглазить, накликать беду, даже подумать об этом боимся. Если кто-то заводит речь о кончине, тушуемся, отшучиваемся, мнемся: «Что ты? Тебе еще жить да жить. Рано задумываться об этом, не время!» Звучит вполне убедительно, если собеседник молод и полон сил. А если перед тобой старушка, у которой все близкие на кладбище и рассказы о прошлом полны воспоминаниями об утрате, подобные отговорки выглядят странно. Но мы как заведенные повторяем: «Не время, потом, как-нибудь в другой раз».
Страх перед уходом близких зачастую куда больше страха собственной смерти, потому что трудно об этом не только говорить, даже думать.
Училась на станкового пулеметчика три месяца. Кожух, короб, рама… Все знала, умела. На учениях в лагере жили. Днем работали. В обед собирали траву в суп. Другим говорили, что лебеда. Но где ее на всех надерешь? Собирали любую траву, лишь бы сочная была. Мелко нарубим, маслом постным котел заправим. Щи готовы. Вечером за учебу брались. Вроде справлялась, но на фронт так и не взяли. Все подружки ушли, никто не вернулся. А я вот все живу. Надоело уже. Спина отнимается, голова болит, не соображает совсем, а в памяти все крутится: кожух, короб, рама... Все забыла, а это, бесполезное, через всю жизнь пронесла.
«Зачем я живу? Почему столько отпущено Богом?» — наиболее частые вопросы столетних, соседствующие с жалобами на одиночество, боли, невозможность двигаться, читать, общаться. Вопросы, зачастую остающиеся без ответа.
Не знаю, почему столько живу. Считать годы перестала давным-давно. Замучила всех. Умереть рада. Прямо сейчас бы умерла без сожаления и печали. Надоело лежать, надоело сидеть, не двигаться. Питаюсь хорошо, одевают, все хорошо, но в постели находиться целый день сил нет. Тошно на потолок смотреть. Я бы сейчас по улице походила, на ходунках или хотя бы на коляске. Но не хочу кого-то обременять, не хочу отнимать у кого-то время. Девочки-внучки смотрят за мной, но им свою жизнь жить. Зачем перед старухой устилаться? Я свое сполна получила: и хорошего, и плохого. Трех мужей схоронила, детей уже нет, только внучки. Почему столько живу?
Отказываясь от общения, блокируя любые разговоры о смерти, мы обрекаем стариков на одиночество.
Кристина Виктор, британский геронтолог, отмечает особый феномен одиночества некоторых стариков, проживающих в семьях своих детей или внуков. Формально у них все есть: еда, лекарства, уход, забота близких. Однако с каждым годом они замыкаются, уходят в себя, не желают разговаривать. Боязнь причинить боль, нежелание видеть слезы, неготовность и неумение скорбеть приводит к потере отношений даже у близких людей. Доверие не может строиться на опеке, оно требует искренности, ответственности, готовности говорить о самом важном. Для стариков самое важное — это размышления о смерти: подготовка, подведение итогов, согласование прошлого с предстоящим.
Стоит лишь однажды преодолеть страх, как окажется, что разговор о смерти — это часть жизни, без него нельзя понять, пережить, принять происходящее, без него нет полноты ни в любви, ни в нежности, ни в близости.
Во-первых, смерть сопровождает жизнь, выступает неотъемлемой частью человеческой судьбы, ограняет острые углы прошлых поступков, решений, воспоминаний. Вычеркивая из настоящего прошлые годы, избегая в разговорах упоминания об ушедших близких, мы лишаем себя и близких опыта сопереживания, близости, доступной лишь по-настоящему родным людям.
Перед смертью муж много плакал, а у меня хоть бы слезинка вышла. Плачет, плачет, как война прошла, как замерзал. Раза три, говорит, его солдаты находили под завалом. Оглушит взрывом, завалит то ветками, то зимой снежком припорошит. А солдаты идут, смотрят, пар идет. Раскопают, откачают, в санбат свезут, там оклемается и снова на фронт. Он плачет, вспоминая, а я молчу, про себя думаю, столько бессмысленной смерти и боли принесла война, что ничего уже не чувствую. Все выплакала еще в девках, сейчас только сухой смех остался. И тот без зубов какой-то ненатуральный выходит. Смеюсь, будто плачу — по мужу, по брату, по сыну.
Во-вторых, смерть — это тайна, непостижимое, горестное и одновременно притягивающее внимание событие, позволяющее преодолеть материальные заботы, задуматься о смысле существования. Сколько ни разговаривал со столетними, их рассказы неизменно возвращались к случаям, в которых смерть была рядом, но по каким-то невероятным причинам не состоялась. Подобные случаи ничем нельзя объяснить, кроме присутствия высшего существа, охраняющего, проявляющего заботу:
Проснулась от страшного сна, что горит дом. Осмотрелась — полночь, все тихо. Легла, и снова тот же сон. Вышла на улицу — в чердачном окне показались языки пламени. Благо увидела свет в окне соседа, заголосила, застучала. Он забрался наверх. А я носила воду с колонки, по полведра, больше не поднять. Каким-то чудом потушили. Причина — в коротком замыкании и травах. Я их сушу на чердаке. Но откуда этот сон, заставивший выйти на улицу? Бог точно есть.
В-третьих, смерть — это завершение пути, успокоение от тягот и забот, возвращение к себе. Поэтому так спокойны, подчас радостны лица ушедших стариков, кто был готов к смерти, принял ее, успел поговорить и проститься с близкими, не скомкал умирание во врачебной суете.
Родные упрашивают: «Живи подольше, живи, живи!» А мне уже не хочется. Ох, Дмитрий, доживете до моих лет, поймете, что уже ничего не хочется. Упал интерес, ничто не радует. Только лежу, думаю про себя. Без батожка и не поднимусь. Все потихоньку выходит из строя. Об этом написала когда-то: «Живу я долго, не всегда умело. Скреплю сейчас, как старая сосна. Она совсем по жизни оскудела, а все стоит, теряя семена».
В разговорах о смерти старики раскрываются перед собеседником самым неожиданным образом, порой проговаривая глубоко личные переживания, воспоминания, хранящиеся долгие годы в тайне. Нет смысла что-либо скрывать, когда столь высоки ставки. Жизнь — высшая ценность, и надо учиться воспринимать ее целостно, законченно, человечно. Этому учат нас старики, а их учит сама жизнь.
