Цивилизация
Привычно расположились на кухне. Слушаю рассказы: «Приехал Хрущев в Таджикистан. Я — секретарь парткома на заводе. Вызывает директор: «Высшее духовное общество знаешь?» «Нет». «Узнаешь скоро». Устроили банкет по приезду. Хрущеву и Булганину накрыли в Театре оперы и балета. Бараны, поросята, все такое. Младшей свите — в ресторане. Нас, относящихся к Министерству легкой промышленности, отправили в столовую. Как сейчас помню, захожу в буфет, два яйца — копейка. Я к продавщице: «Правда, что ли?» Кивает. А директор за рукав потащил: «Ты чего!? Тут рублев нету. Тут люди на копейки живут». Замолчал, удивился шибко».
Старик выдержал паузу: «Сейчас, думаешь, по-другому?» «Нет, — отвечаю, — похоже, высшее духовное общество бессмертно».
Разговоры о власти, государстве редко бывают спокойными. Одни ругают на чем свет стоит, другие — поют осанну, никто не остается равнодушным, у каждого есть что добавить к общему разноголосию. Иное дело — старики. Если вырвется крепкое словцо, то мимолетом, невзначай. Не с руки браниться, «коли жить осталось три понедельника», не дело это. Сказанное подкрепляется историями из прошлого, в котором нет однозначных оценок, черно-белых красок. Слова приобретают иной, не подверженный текущей политической конъюнктуре смысл. Нам нужно лишь остановиться и прислушаться. Каким видит государство столетний гражданин? Что выделяет в качестве главного? Чему отводит первостепенную роль? Как говорит о власти?
Первое, на чем спотыкаешься в разговорах, — декларация молчания, ценность непроизнесенного слова.
Власть — собеседник, с которым лучше не начинать разговор. Уклонение — беспроигрышная стратегия выживания.
Сболтнешь — не воротишь. Язык болтает, только голова не знает. От рассказа до россказни полшажочка, не заметишь, как оступишься. Потому разговор — для своих, простых, безвластных. Для них и правда, а для государства — бумага да подпись. Спутался, пошел правду отстаивать в казенное место, так и свое потерял.
«Тятька зубатый был. Коллективизация идет. Голод. А председатель колхоза своих телят зарезал, ест. Отец взял на собрании выступил. Тот: «Запомнишь ты этих телят». Так и вышло. Через неделю пришли ночью и забрали отца. Ничего не сказали. Два месяца ни слуху ни духу. Потом привезли на подводе слепого скелета. Отец на германской войне был травлен газом, ослеп. Там доктор выходил. Говорил, тяжелого не поднимать, не простужаться, в общем, беречься. А его увезли в Бийск, посадили в подвал холодный, заболел тифом и ослеп. Стал ненужным, привезли домой и бросили. Молчание — не золото, а жизнь. У нас в семье это каждый знает».
Прошлое у стариков переплетено с настоящим, детство вмешано в череду текущих событий. В сто лет ни смотреть, ни слушать телевизор здоровья нет, потому все новости — от близких, кто ухаживает, расспрашивает о здоровье. Им же советы из прошлого, воспоминания:
«Сначала нас в Томск свезли, в общий лагерь. Потом в Бокчарский район погнали. Деревня Плотниково. По баракам раскидали как мух: кого на нары, а кого под нары. Строим гать, чтобы через болото проехать. Нас-то оставили, а остальных дальше погнали. Задолго до войны дело было, плохо помню. Родители ничего не рассказывали, боялись. Малец ненароком сболтнет лишнее, что папа говорил, а назавтра папы не будет. Так и стерли семейную память, превратили в безродных да бесплеменных. О дедах уже ничего не знаю, даже имена в памяти не сохранились. По берегам Оби сколько костей размыло, не перечесть: тысячами сваливали в похоронные ямы. Спецпереселенцы, одним словом».
Лилейные речи, обещания, призывы, исходящие от власть имущих, делить следует не надвое, а вчетверо складывать, тесьмой обвязывать и забывать. Необщение с государством сохраняет жизнь.
Последнее время много говорится о девяностых как времени экономических потерь, политических надежд, колоссальных социальных сломов. Спрашиваю столетних, что думают, как пережили эти годы. Пожимают плечами. Ничего особенного, годы как годы, не лучше и не хуже других. Куда тяжелее было в предвоенные годы, в саму войну, куда легче и радостнее — в послевоенные годы, когда были полны сил и надежд.
Государство советское или российское в перспективе столетнего неразличимо. Правители приходят и уходят, прикрываясь той или иной идеологией, но в целом власть остается неизменной: далекой, никчемной, бессмысленной и ничего не значащей в повседневной жизни. Девяностые — веха для политиков, а не людей. Это второй, неожиданный разворот в разговоре о власти.
«Перестройка мне не понравилась. Горбачев — пропади он пропадом. Ельцин — алкаш и шарамыжник. Если бы эту перестройку Примаков делал, постепенно, а не нахрапом, набивая карманы спекулянтам, может, толк был. Кулаки Россию строили, а теперь на другие страны работаем. В советское время хоть видимость порядка была. Хотя Хрущ-кукурузник — то еще дерьмо в шароварах. Только при Брежневе жить стали более-менее, жрать как-то регулярно. Где партийные в паре с хорошими инженерами работали, там дело делалось. Где власть в их руки шла — всё, что можно, развалили. А мы разиню поймали от радости, что зажили более-менее, и партийцы вона что натворили! Обобрали народ, едрит твою мать!»
Наконец, третий, часто возникающий сюжет связан с невозможностью «любых игр в демократию». Не могут люди, недавно с трудом зарабатывающие на хлеб, чьи родители жили в колоссальной нужде, руководить государством, распоряжаться миллиардами. Не могут они не воровать, не набивать карманы. Выборы, свободы, правовые отношения — все это лишь слова, обволакивающие непотребность схватившей кнут правящей «нищеты»:
«Какой народ богатый на работу раньше был: сеют, жнут, молотят — всё коллективно. Кому дом строить надо, вместе строят: подготовят сруб, в горнице всё обиходят. До всякой коллективизации. А эти коллективные хозяйства, как мама говорила, нищета ленивая придумала, чтобы не работать. Собрать по крохам всё со дворов, пропить, поглумиться над скотиной и дальше с наганами по селам бегать. Время тогда было большой подлости, которое так и не сойдет, длится и длится столетие. Какая-то напасть, никак от нее не избавимся. Такая же нищета до сих пор у власти. Сколько ни воруй, богатым не станешь. Только это между нами, а то пенсии лишат».
«А как же Путин? — спрашиваю. — И он ворует?» Сомневаются: «Зачем? И так вся страна у ног. Не с руки ему из кармана в карман перекладывать. Глупости это».
Услышав такое, интеллектуал заговорит о культе личности, несамостоятельности, инфантильности народа. Но в этом ли дело? Неприятие либеральных ценностей у людей основано на здравом смысле, деревенской смекалке, столетнем опыте, в котором речи защитников демократии оборачивались наибольшим непотребством и жульничеством. Нет ни жалости, ни слез в словах власть предержащих, а значит, и правды нет.
«После двухтысячного я Путина боготворила. Страну из такого беспредела вытащить. После Ельцина-алкаша столько сделал, какой авторитет завоевал! И не только у нас, но и в других странах. Считаться с нами стали! А теперь?! Неужели он не видит, не понимает, насколько нищенски живет народ? И с каждым годом все хуже и хуже. Как можно позволить обдирать уже ободранных, снимать последнее, жульничать, лицемерить? Что не помощь, то унижение бумажное! Опустились ниже некуда, а всё погружаемся и погружаемся. Уже не в иле кувыркаемся, а ниже, где мгла, грязь, ничего, кроме отчаяния и боли. Мы доживаем свой век, но правнуки! За них страшно».
«Высшее духовное общество» живет на копейки. Нет в этом большой беды. Беда приходит, когда сменяется оно слишком часто, когда в партийную столовую, ресторан и, не дай бог, в Театр оперы и балета попадают босяки. Тогда о народе уже мыслей нет. Удержаться бы у власти, погулять, насытиться. А простому люду остается лишь молчать, поскольку от свободы и гласности неизменно выходит на русской земле лишь громогласие да воровство. Этому учат нас старики, а их учит сама жизнь.
Автор — директор Центра методологии федеративных исследований РАНХиГС
