Цивилизация
Наконец-то хоть одна хорошая новость – Россия и США договорились о перемирии в Сирии. Надолго ли, всерьез? Сейчас неважно. Важно, что на данный момент появился шанс остановить кровопролитие, а заодно и уменьшить напряженность на планете. Все легче дышать.
Тем не менее это пока не меняет ситуацию последних лет в целом. Политики продолжают стращать мир ядерной войной. Вроде как для того, чтобы ее избежать. Россия не исключение. Более того, она сама постоянно напоминает об угрозе «третьей мировой встряски». Естественно, чтобы принудить «западных партнеров» к дипломатическим решениям и сотрудничеству.
Так или иначе, все говорят о войне – большой войне. Как о реальной перспективе.
Привыкание к идее войны продолжается. Она уже в головах. Получается, с одной стороны, борьба за мир становится не фигурой речи, а насущной необходимостью, с другой — полным ходом на марше отстаивание национальных интересов. И как обычно — «мы за ценой не постоим». А цена-то есть.
Совсем недавно у нас переведена книга Мартина Гилберта «Первая мировая война». Один из самых значительных историков XX века пишет как раз о том, что никто вроде тогда и не хотел войны, что она началась в результате сплетения обстоятельств, которые могут показаться случайными, а принесла неисчислимые страдания огромному количеству людей.
Войне настоящей всегда предшествует война личных и государственных амбиций, так называемых национальных интересов, конкурс или парад патриотизмов.
Вроде как все понимают, что война – это ужас. Тем не менее сколько уже идет разговоров об ее «очистительном характере».
Кажется – какой урок пережил мир в Первую мировую, в Великую, как ее называли, войну. Как радовались в той же Германии и Франции в первый день объявления войны. «И в воздух чепчики бросали». Накануне в Париже убили пламенного антивоенного трибуна Жана Жореса. Как национал-предателя. Всех ждали с победой к Рождеству 1914 года. А получили миллионы похоронок.
Тех, кто посмел выступить тогда против войны, было крайне мало, и они подверглись гонениям. Их обвиняли в непатриотизме, а они просто не хотели принимать участие в этих «играх патриотов». К примеру, Бертран Рассел был пацифистом и позволил себе антивоенные заявления. В итоге заплатил штраф по суду в 100 фунтов стерлингов, а потом еще отсидел полгода в тюрьме. На конец войны в английских тюрьмах таких, как он, было 1200 человек, а еще 3400 находились на принудительных работах в специальных лагерях. В качестве коллективного наказания за свои антивоенные взгляды и пацифистские убеждения они были на пять лет лишены права голоса на выборах любого уровня.
Пацифистов — сотни, погибших, раненых, искалеченных, измученных — миллионы. Явно предостаточно, чтобы больше никогда так не делать. Но как быстро, по крылатому выражению Эренбурга, послевоенные годы превратились в предвоенные, и уже через двадцать один год началась новая и еще более кровопролитная бойня.
Прошло еще семьдесят лет. Но сколько и сейчас воодушевленных идиотов и подлецов в различных странах снова радуются очередной национальной «кузькиной матери», которую подчас демонстрируют их правительства. Круто. Суверенно. Знай наших. Пусть боятся. «Он уважать себя заставил...» Вот так все и происходит: слово за слово... И не распутаешь. А потом будут искать виновных. Ведь никто войны всерьез и не хотел.
(Хотя, как писал Ремарк — наиболее яркий представитель «потерянного поколения» после Первой мировой, ставший потом пацифистом: «Всякому приличному кайзеру нужна по меньшей мере одна война, а то он не прославится»).
Можно вспомнить Василия Ключевского: «Пролог XX века — пороховой завод. Эпилог — барак Красного Креста». Не знаю, как лучше назвать пролог XXI века, но, если так пойдет, эпилог уж точно может быть куда страшнее.
Конечно, меня никогда не поймут «люди-воины», «солдаты удачи», все те, для кого «война — мать родна», как, впрочем, и социальные дарвинисты, национальные патриоты всех мастей, не говоря о всевозможных авантюристах и предпринимателях, зарабатывающих на войне. Я сам себя не очень понимаю. Потому что как будто никогда не был пацифистом. И ветхозаветное «око за око» и всевозможные разговоры о справедливости, в том числе о справедливом возмездии, были мною вполне даже принимаемы.
А тут вдруг пробило:
война – абсолютное зло, и никакими высокими целями ее не оправдать. Если она все же случилась, виноваты все.
Значит, не сделали чего-то очень важного, чтобы ее предотвратить. Значит, попались на удочку. Как эмоционально писал Юнг в «Психологии нацизма» уже после Второй мировой: «Поймем ли мы, наконец, раз и навсегда, что любое правительство горячих патриотов, подписывающее приказ о мобилизации, нужно казнить немедленно и в полном составе?»
Никто не спорит — бывали и есть случаи в истории, когда травоядность обходится еще большей кровью. И никакой пацифизм не выдерживает. Тот же Рассел изменил свое мнение во время Второй мировой войны, посчитав Гитлера исчадием ада и отвергнув саму идею возможной оккупации Англии нацистами. С откровенным, наглым и агрессивным злом надо бороться, иначе оно сожрет с потрохами и не подавится. Все так, все так... И не совсем.
Неожиданный разговор произошел у меня на днях, который помог мне лучше понять самого себя и сформулировать, что, собственно, я хочу сказать. Мы как раз зацепились языками со знакомым о патриотизме и войне. Он терпеливо объяснял мне, что мир, мировая политика устроены именно так, как есть – цинично и прагматично, и ни одна страна не может и не вправе отказаться от своих национальных интересов. Я пытался возразить в том смысле, что не о политике говорю и не стоит политизировать нравственность. И неожиданно для себя заявил, что насилие, в конце концов, можно победить, только действительно подставляя вторую щеку.
Но тогда надо быть готовым к абсолютной жертве, справедливо заметил он. И добавил, что никто практически к ней не готов.
И я задумался о себе. Готов ли я к подлинной жертве ради своих пацифистских (назовем их так) убеждений? Нет. Уверен ли я, что не пойду воевать, когда приспичит? Нет. Подставлю ли вторую щеку? О, мне это будет сделать очень трудно. Тогда о чем я говорю, если сам не готов следовать ничему практически из того, что вроде как заявляю?
Но вот что я еще понял — никакого противоречия между тем, что я не могу, и тем, как я считаю правильным, нет. Как нет и ничего позорного, что зачастую думаешь идеалистично, а поступаешь вполне себе реалистично. Привести одно в соответствие с другим действительно мало кому удается в полной мере. Потому что да — слаб, да — не смог… «А все-таки она вертится».
Никто не имеет морального права призывать к большой жертве. Но, может быть, стоит для начала научиться жертвовать малым: выбирать (когда они сталкиваются) достоинство, а не достаток, репутацию, а не карьеру? Учиться не столько что-то делать, сколько чего-то не делать: не голосовать, не подписывать, не участвовать. Вероятно, это и есть проявление совести. Сколько вокруг делателей. Пусть для негармонического баланса будет немного неделателей. Сколько вокруг людей со здравым, житейским умом. Пусть для разнообразия будет немного идеалистов.
Но быть идеалистом в то же время совсем не означает идеализировать мир вокруг себя. Идеализм и идеализация — разные вещи: можно любить летать, но не пытаться научить весь мир полетам наяву.
То есть идеализм — это не про всех. Это про себя.
Можно сколько угодно спорить о подлинной природе человека. Я тоже за то, чтобы его оценивать скорее по уровню несовершенств, чем совершенств. Но я против того, чтобы зацикливаться на неизменности его звериной сущности. Все равно самое реалистичное — это не просто принимать людей такими, какие они есть, а видеть их такими, каковыми они должны стать. Тогда они станут такими, какими могут стать.
…Когда войска стран Варшавского договора вошли в 1968 году в Чехословакию, говорят, что местное радио постоянно передавало призыв к своим гражданам: «Не сопротивляться!» И это сохранило Прагу и предотвратило дополнительные жертвы.
Петэн, узнавший цену жизни еще под Верденом, призвал французов к сотрудничеству с гитлеровцами. В дальнейшем он объяснял, что если де Голль отстоял совесть и достоинство Франции, то он спас саму Францию. Кто-то до сих пор так и считает маршала героем и спасителем страны, но для большинства он — коллаборационист-предатель. Лично мне трудно согласиться с любыми резкими оценками — как в одну, так и в другую сторону. Мне не симпатичен Петэн. Но в Первую мировую войну Франция потеряла 1 миллион 350 тысяч убитыми, а во Вторую — в два раза меньше (считая со всеми погибшими мирными жителями). Правда, в начале века она победила, а в 1940 году позорно проиграла.
Конечно, защищать свою страну — долг каждого ее гражданина. И при необходимости даже жертвовать ради нее жизнью. Я лишь хочу сказать, что война, насилие, даже вынужденное, — повод не для гордости, а скорее для скорби. Дело в акцентах. В чувстве неприятия такого решения, как война. Война — наихудший из вариантов достижения любой цели. Любая война — пиррова.
Война — не «преддверие победы», война — преддверие катастрофы. Каким бы результатом она ни закончилась. Не важно даже непосредственное в ней участие, коль так случилось, главное — это ее неучастие внутри нас.
